— Дорощук, стой!
Выстрел, выстрел!
И крест и зверя заволокло дымом. Гори!
— Вперед, Дорощук!
Еще несколько выстрелов по мечущемуся, растерянному вражескому строю. Мотоциклистов как ветром сдуло.
— Слушай мою команду! Делай, что я!
Сейчас их танки должны повернуть!
Где пехота? Ага, бегут, проклятые!
Фашистские автоматчики, бросив свои бронетранспортеры, кидаются в кюветы, разбегаются по целине.
Выбить их оттуда, не дать окопаться. Огонь и маневр, вперед, на сближение.
— Дорощук, стоп!
Выстрел, выстрел.
— Вперед!
По башне ударил снаряд. «Ничего, наша „десяточка“ выдержала!» Кого это подбили? Оспановская «семерка».
— Кенжигул, ты меня слышишь? Выбирайтесь из машины, ребята, я вас прикрою!
Уцелевшие танкисты бегут назад. Последним ковыляет на своих кривоватых ногах прирожденного наездника Оспанов. Вот он поднял автомат, дал на бегу очередь. Упал, опять поднялся. Молодец, Оспаныч, давай к своим!
Злобно гудя моторами, отстреливаясь, немецкие танки медленно отползали к высотке. «Семерка» горела среди полдюжины полыхающих вражеских машин. Фашистская пехота выбирается из укрытий, стремительно откатывается, бестолково стреляя из автоматов.
— Батальон, слушай мою команду! Отходим к заводу. Огня не прекращать, следить за воздухом.
3 3
Лейтенанта Жуликова капитан нашел в карьере у кирпичного завода. Он жадно пил из трофейной фляги, вода текла по подбородку, лилась на измазанную глиной гимнастерку. Жуликов подал товарищу руку, словно увиделся с ним сегодня впервые. Лейтенант был и тот и не тот. Лицо его потемнело, осунулось.
Красноармейцы, стоявшие вокруг, молча смотрели на своего комбата.
— Чепе у меня, Коля, — громко проговорил Жуликов с горечью. — Понимаешь, один тип в воронку забился, в атаку не пошел. Спрашиваю: «Ты что это делаешь? Кто, — говорю, — Россию от немца оборонять будет, если все по щелям забьются?» Знаешь, что эта сволочь мне ответила? Дескать, я выслуживаюсь, ордена зарабатываю. Все драпают, а нам больше других надо. Понял, что за фрукт?! И ведь попадаются еще такие…
Спартака всего трясло.
Бойцы угрюмо молчали.
— А что, неправда? — почти закричал один, толстощекий, губастый, в пилотке без звездочки и распоясанной гимнастерке. — Оставили нас, дураков, на верную смерть. Переправа давно накрылась. Надо уходить, пока не поздно.
Капитан Ермаков уловил острые вопрошающие взгляды красноармейцев, брошенные на него.
— Приказ вам объявили? Вы понимаете, что значит каждый час задержки врага? — медленно проговорил он, с ненавистью глядя в белые пустые глаза труса. — Мы защищаем город, в котором тысячи людей, заводы, склады. Мы должны дать возможность эвакуироваться населению. Приказ — святое дело, отходить без него — равносильно предательству.
— Что ты ему объясняешь? — в бешенстве крикнул Жуликов. — Шкурник, трус, ничего он не поймет.
— Я не только ему — я всем говорю, — отвечал капитан. — Все видели, как вчера девушки просились с нами в бой. Инвалид и тот не хотел уходить. Беда над всей страной, а этот…
— Я не могу так, товарищ капитан, — вскинувшись, забормотал мордастый. — Вокруг такой ужас… Вы должны меня понять… Я из интеллигентной семьи… Один у родителей… Мать не выдержит…
— У нас у всех матери, и все нас ждут, — жестко сказал Ермаков. — Между прочим, мои отец и мать учителя, и я у них тоже один сын, да мало ли таких…
— А ваш отец кто? — резко повысил голос капитан. Злость подступила к нему, и он сам испугался своего гнева. — Громче, громче говорите, чтобы все слышали! — крикнул он. — Отец работает в комиссионном магазине. А мать, наверное, домохозяйка?
— Да… — прошептала морда.
— Так интеллигентность тут ни при чем, — усмехнулся капитан. — За свой проступок вы заслуживаете строгого наказания и только в бою честным, смелым поведением сможете оправдаться перед всеми. А что касается ваших родителей, кто бы они ни были, о вашей трусости им бы следовало сообщить. Так вы и сделаете, товарищ лейтенант? — обратился он к Жуликову.
Красноармейцы облегченно вздохнули, переглянулись.
— Правильно, товарищ капитан, а мы с него еще и клятву возьмем на автомате, — взволнованно проговорил один, молоденький, красивый, как девушка. — Если опять сдрейфит, из него же и будет убит. Но больше с ним это не повторится, я уверен, он же комсомолец.
Лейтенант Жуликов растерянно молчал. Страшные кары, придуманные им трусу, вдруг утратили свое значение перед этой неведомой ему, но, должно быть, очень крепкой солдатской клятвой «на автомате».
Молоденький боец чем-то напомнил капитану Ермакову его самого, недавнего, и он ободряюще улыбнулся милому парнишке в непомерно большой для его головы каске. Красноармеец как завороженный смотрел на танкового командира, на его ордена.
— Давно в армии? — спросил капитан.
— Второй месяц пошел, — ответил боец.
— Восемнадцать лет исполнилось?
— Так точно, я с двадцать четвертого года.
— Откуда родом?
— Из Кинешмы Ивановской области, товарищ капитан.
— Как зовут тебя?
— Святов, Иван.
— Комсомолец?
— Комсорг восьмой роты.
Эти круглые волжские «о», так явственно прозвучавшие в последних словах юного бойца, растрогали капитана Ермакова. Он протянул парнишке руку.
— Будь здоров, Иван Святов, желаю тебе боевых успехов.
— Спасибо, и вам также, — совсем не по-уставному ответил красноармеец.
Жуликов, всегда такой уверенный в себе, энергичный, веселый, сейчас стоял поодаль поникший, грустный-грустный.
— Пойдемте, товарищ лейтенант, на наблюдательный пункт, — сказал капитан Ермаков.
Ему захотелось обнять опечаленного товарища за плечи, встряхнуть, ободрить. Но вслед глядели солдаты, и этого сделать сейчас было нельзя.
4
Они держали развилок весь день. Попытки немецких танков и пехоты прорваться к городу у кирпичного завода проваливались. Вторая и третья атаки были отбиты совместным огнем танков и стрелков. Тогда немцы вызвали авиацию, и эти двадцать «юнкерсов» нанесли обороняющимся больше потерь, чем три предыдущие атаки. Но и четвертая, и пятая атаки, и последующие артиллерийские обстрелы, и бомбежки не открыли немцам дорогу к Нижне-Донецку.
На вторую ночь пришел приказ отойти к центру города, в район площади Карла Маркса. И еще целый день танкисты и пехотинцы дрались здесь, только теперь у них были соседи да тяжелая артиллерия из-за реки в трудные минуты ставила заградительный огонь перед наступающими вражескими танками.
Немецкая авиация бесчинствовала. Кроме фугасных и зажигательных бомб, гитлеровские летчики бросали бочки с бензином, и полыхало то, что, казалось, не могло уже гореть, — обугленные дома, груды битого кирпича, земля и асфальт.
Когда становилось потише, Ермаков из укрытия рассматривал скульптуру. Памятник Карлу Марксу был не бог весть какой красивый, сооруженный, как видно, еще на рубеже двадцатых-тридцатых годов не без влияния конструктивизма, но это был Маркс, и недостатки скульптуры возмещались в сознании Николая с детства усвоенным чувством преклонения перед человеческим и научным подвигом Первого Коммуниста. Особенно характерным и даже символичным казалось Николаю Ермакову то обстоятельство, что он, русский коммунист, защищает от немецких фашистов коммуниста-немца.
Во второй половине дня, в перерыве между атаками, на крышу горкома, где висел выгоревший на солнце красный флаг, полез подросток.
— Эй, орел, тебе что, жить надоело? — закричали ему снизу, из окопа, красноармейцы.
— Флаг снять надо, — невозмутимо отозвался паренек. — Не фашистам же его оставлять.
— Нам оставь! — крикнул капитан. — Мы еще здесь повоюем. Будем отходить — снимем сами.
Немцы спохватились, и пули засвистели над головами.
Паренек послушно полез обратно, съехал вниз по водосточной трубе и прыгнул в окоп.
— Горком и горсовет уходят, — с суровой деловитостью сказал он. — Вы только, товарищи, не забудьте про флаг, чтоб они не надругались.
— А ты кто такой? — спросил капитан.
— Инструктор горкома комсомола.
— Почему не в армии?
— Да он мал еще — совсем молокосос, — заметил Илюшка Наумов, который был не намного старше юного инструктора.
— Почему — вы у них спросите, — сердито засопев, проговорил парнишка. — Нет семнадцати лет — весь довод. А то, что ростом, может быть, и на восемнадцать тяну, их не касается.
— Ничего, успеешь, навоюешься, — оказал кто-то из красноармейцев. — А сейчас мотай отсюда, а то фрицы не дадут тебе дожить до призыва.
— Счастливо вам, товарищи! — горячо проговорил мальчишка. — Про флаг, пожалуйста, помните.
И побежал к дому по битому кирпичу, стеклу, и все глядели вслед, пока он не скрылся за углом дома, нескладный подросток с большими ушами, который уже воюет, сам о том не ведая.
