– Их груссен, гер официр, – старческим голосом приветствовал он, слегка наклонив голову.
– Здравия желаю, – сдержанно ответил я.
Вслед за стариком в дверях показалась маленькая старушка с совершенно белой, словно одуванчик, головой. Оба безмолвно остановились у входа. Сидя возле столика, я ощутил неловкость моего положения. Однако вставать не стал.
– Каине нацисты? – не очень дружелюбно спросил я.
– Каине, каине, – разом ответили хозяева.
– Они не нацисты, – подтвердила Франя. – Доктор Шарф – профессор биологии.
– Я, я, – согласился хозяин. – Университет штадт Ганновер.
Ну, если профессор, то и вправду, может, не фашист, все-таки биология – независимая наука, с облегчением подумал я. После этого сообщения мое отношение к хозяину несколько смягчилось, похоже, и его ко мне – тоже. Едва я взял со стола чашку с чаем, как хозяин произнес «момент» и направился к двери. Я понял, что надо подождать. И правда, он скоро вернулся, с трудом передвигаясь на негнущихся ногах, поставил передо мной крохотный графинчик, наполненный золотистой жидкостью.
– Дас ист коньяк!
Хозяйка что-то шепнула Фране, и та вскоре подала четыре миниатюрные рюмки на тонких ножках.
– Доктор Шарф угощает. Позвать солдата?
– Я сам, – сказал я и вышел во двор.
Мой Кононок, сидя на ступеньке крыльца, скучающе наблюдал за огневой позицией, где, видно было, сидели, лежали, курили его товарищи. На дворе было тепло, ярко светило весеннее солнце, над городком и долиной стояла полуденная тишина. Словно и не было войны. Я велел Кононку сбегать на огневую, принести хлеба.
– И там у Медведева тушенка была. Захвати баночку.
Кононок побежал на огневую, а я вернулся в вестибюль. Хозяева теперь покойно расположились в удобных креслах – беспомощные, старые люди. Франя бережно разливала коньяк.
– Немного подождем, – сказал я. – Сейчас принесут закусь.
– Немцы, как пьют, не закусывают, – тихо сказала Франя.
– А мы и пьем, и закусываем, – со значением произнес я. – Если есть чем.
– У нас вот ничего и нет. Прежде я на велосипеде за пайком ездила. Не знаю, как будет дальше...
– Все будет хорошо, – бодро заметил я. – Главное – война кончается. Американцы с запада идут. Уже близко. Так что и у вас – Гитлер капут!
Старики в креслах неподвижными старческими взглядами рассматривали меня, советского офицера, и я вдруг подумал, что в их глазах, наверно, выгляжу легкомысленным молодым обормотом. Похоже, мой победительный оптимизм их мало воодушевлял, у них были собственные заботы и свое отношение к войне, наверно, и к жизни тоже. Впрочем, теперь меня это мало занимало – я больше старался смотреть на Франю. Тем временем появился Кононок с буханкой солдатского хлеба и банкой свиной тушенки, которые аккуратно положил на край столика.
– О, америкен! – тихо произнес старик, заметив пятиконечные звезды на банке.
– Ленд-лиз, – сказал я.
– Ленд-лиз, ферштейн...
Франя принесла столовый нож, я решительно вскрыл консервы, а она отрезала от буханки несколько тонких ломтиков.
– Сейчас я сделаю сэндвичи.
Пока она готовила сэндвичи, я с неподдельным интересом наблюдал за быстрыми движениями ее ловких рук, то и дело бросая взгляды на оживленное девичье лицо. Кажется, она очаровывала меня все больше. Приготовив сэндвичи, два из них на блюдце поднесла старикам, неподвижно сидевшим в креслах.
– Данке шон, – кивнул хозяин. С трудом поднявшись, он дрожащими пальцами взял со стола рюмку.
Фрау осталась на месте, по-прежнему не сводя с меня глаз.
Мы выпили – я, хозяин и Франя. Четвертая рюмка осталась на столике.
Коньяк оказался довольно крепким напитком, кажется, я сразу начал пьянеть. Возможно, оттого, что был непривычен к нему, в Венгрии мы обычно пили вино и знали его крепость. Лишь однажды под Шиофоком меня угостили коньяком, и я надолго запомнил это угощение. Зато понял: коньяк – не вино, солдатскими кружками его пить не полагается.
– Господин профессор, – сказал я. – Вы не обижаете мою землячку?
По всей видимости, хозяин не очень понял мой вопрос, и Франя, переведя его по-немецки, ответила:
– Они не обижают. Они для меня как родные.
– Хорошо, если так. Гут.
– Гут, гут, – согласно повторили хозяева.
– Но теперь мы ее заберем, – полнясь нетрезвой решимостью, сказал я и перевел взгляд на Франю.
Я ожидал, что девушка перескажет мои слова хозяевам, но она смолчала. Легкая обеспокоенность промелькнула по ее лицу, и я подумал, что здесь что-то не так, наверно, она не торопится расстаться с этим коттеджем и этой семьей. В общем, для меня это оказалось неожиданностью, я рассчитывал на другую реакцию с ее стороны. Иностранцы, которых мы освобождали из трудовых лагерей в Восточной Австрии, обычно сразу устремлялись домой. По-видимому, на этот раз я ошибся.
Наступила неловкая пауза. Стоя за столиком, Франя готовила маленькие, со спичечный коробок, сэндвичи. Старики молча и неподвижно сидели в своих мягких креслах. В вестибюле стало светлее. Сквозь узкие окна заглянуло солнце, на керамический пол лег рваный узор от листвы за стеклом. Пару приготовленных сэндвичей Франя вынесла на крыльцо Кононку и вернулась с пустым блюдцем – мой Кононок обходился без блюдца.
После того как я выпил несколько рюмок и в графинчике осталось немного, старики молча поднялись и вышли через боковую дверь. Франя присела за столик напротив, с затаенным вниманием вглядываясь в меня.
Я заметно охмелел. Пьяным умом, однако, стал понимать, что мои привычные представления о здешней жизни, похоже, поколебались, столкнувшись с другой, мало мне знакомой реальностью. Все-таки это был иной, не схожий с моим, мир, наверно, с другими сложностями, в которых я разбирался слабо. По-видимому, следовало больше полагаться на Франю – она жила здесь дольше и кое-что поняла глубже. Мой интерес к девушке все возрастал, хотя расспрашивать ее о чем-либо было неловко, а она, кажется, не очень спешила рассказывать о себе. Или хотя бы пожаловаться, как это обычно делают обиженные женщины. Франя вроде не чувствовала себя обиженной, хотя и радости на ее лице я замечал не много. Или она научилась скрывать свои чувства, что в общем было понятно. Особенно в ее положении.
Там, на огневой позиции, я мало заботился о своем внешнем виде – испачканные в земле брюки, запыленные кирзачи, оторванные пуговицы... Здесь пришло иное ощущение, и разодранный рукав стал вызывать у меня чувство неловкости. Стараясь не очень двигать левой рукой, я управлялся правой, и это, наверно, не укрылось от быстрого взгляда Франи.
– Дайте зашью, – вдруг просто сказала она. В обыденной простоте ее тона мне вдруг послышалась знакомая интонация моей младшей сестренки Нины, о которой я ничего не знал все годы войны. – Дайте, дайте! Я быстро, – настояла она и улыбнулась.
Наверно, ее улыбка все и решила, разом устранив мою неловкость. Я снял ремень с кобурой, стащил через голову заношенную гимнастерку и снова сконфузился, оказавшись в очень несвежей сорочке с нелепыми завязками на груди. Хотел было отказаться от Франиной услуги, но девушка уже подхватила гимнастерку и коротким точным движением распростала ее на коленях. Быстро и ловко она стала зашивать прореху.
Как всегда на фронте, чем бы я ни занимался и где бы ни находился, сквозь дела и разговоры не переставал ловить звуки извне, которые могли донести знаки тревоги, каких-то изменений в обстановке. Изменений, разумеется, к худшему – к лучшему на фронте ничего не изменялось. Наверно, эта моя настороженность теперь передалась Фране, во взгляде которой то и дело вспыхивала тревога.
– Стреляют?
– Это далеко.
– А здесь будут стрелять?
– Будут, конечно. Пока все не закончится.
– А когда закончится?
– Тогда настанет мир. И жизнь, и счастье, – сказал я не без наигранного пафоса.
Конечно, смутная тревога никогда не оставляла меня, но я старался загнать ее вглубь, в подсознание, чтобы она не нарушала безмятежности моих чувств к Фране. Кажется, я уже начинал ощущать радостную возможность, сулившую желанное в отношениях с девушкой. Хотя все это оставалось очень неопределенным, готовым, едва появившись, тотчас исчезнуть.
– У меня как раз сестричка такая. Семнадцать лет. Если только жива... – сказал я.
– Мне чуток больше, – отозвалась Франя. – А где ваша сестричка?
– Кто знает. Может, в Германию угнали.
– В Германии плохо. Кроме всего прочего – бомбежки ужасные. Мои же старики потому и переехали сюда. Когда дом разбомбили.
– А тут лучше?
– До сих пор лучше было. Пока война не докатилась. Прежде я думала: может, в Германии спокойнее будет, а то ведь в Беларуси сплошное смертоубийство. Жить стало невозможно. Как дядька Левон говорил: хоть живым в гроб ложись...
– Все Гитлер проклятый.
– И не только Гитлер – и другие не лучше, – тихо сказала Франя и смолкла. Похоже, на этот счет она имела собственное мнение.
