За плетнём опять что-то зашелестело. Послышалось чьё-то сдержанное дыхание, тихий вздох…
Робко протянув руку, мальчик поцарапал ногтем плетень. Тотчас же последовало ответное царапанье. Тогда мальчик тихо постучал: раз, два, три. Ответный стук такой же: раз, два, три.
Нет, это не собака и не зверь какой-нибудь. Так стучать может только человек.
Мальчик не выдержал: осторожно он начал подниматься, чуть-чуть, только чтобы глаза оказались вровень с плетнём. Всё выше, вот уже… И тут же, тихо охнув, он присел на землю: тот, за плетнём, тоже поднялся, и они оказались нос к носу, глаза к глазам…
Тот от неожиданности тоже присел так быстро, что мальчик и рассмотреть его не успел.
Тихо. И за плетнём не шевелятся.
Передохнув, мальчик, огляделся и снова начал подниматься. «Загляну первый», — подумал он и опять оказался нос к носу с тем, из-за плетня. Но на этот раз они оба не охнули и не присели.
— Сашка!
— Федоска!
Они сказали это шёпотом и, протянув руки, ухватились друг за друга и стояли так, крепко сжав руки, точно каждый боялся, что другой исчезнет.
— Ты!
— Ты! — опять сказали они тихонько и замолчали.
— Давай сюда, — предложил наконец Федоска и оглянулся, — только живо, пока никто не видал. Задал ты мне страху!
— А ты мне…
Общая беда сблизила мальчиков. Теперь они сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу. Крапива больно жгла шею и ухо Саши, но он не отодвигался: её куст защищал его в этом страшном месте, где каждое открытое пространство грозило опасностью. Спинами мальчики прижимались к плетню.
— Рассказывай!
— Рассказывай! — одновременно заговорили мальчики, но тут же смолкли: в смородине, совсем рядом с ними, что-то зашевелилось и раздался чуть слышный стон.
— Помогите… — расслышали они. Кусты затрещали, кто-то медленно пробирался сквозь них, ближе, ближе…. Мальчики замерли. Ветки раздвинулись, и показалась голова человека. Глубокая царапина тянулась по голому черепу, длинная, промокшая от крови борода волочилась по земле.
— Дедушка Никита, — с трудом произнёс Федоска. — Дед… — и растерянно замолчал.
— Пить, детки, пить, — невнятно проговорил старик.
Саша еле успел подхватить его: дед Никита, стоя на четвереньках, пошатнулся и чуть не ткнулся головой в крапиву.
— Воды, — повторил он, но проворный Федоска уже успел сбегать к речке и возвращался, поддерживая обеими руками свёрнутый лист лопуха с водой. Дед Никита погрузил в него лицо, и Саша вздрогнул: вода, вытекавшая из лопуха, окрасилась в красный цвет.
— Спасибо, — уже твёрже сказал дед Никита и, приподнявшись, оглянулся, подвинулся к плетню, где кусты были гуще. — Спасибо, что старому помогли. Бежать надо, куда подальше. Может, те, проклятые, сюда вернутся и нас позабивают.
Старик помолчал, с трудом переводя дыхание.
— В грудь били, — проговорил он и со стоном кашлянул. — Всех, всех положили. — Он опустил голову, добавил тише: — Баб, ребятишек, всех.
— А бабушка Ульяна? — взволнованно спросил Саша и вскочил на ноги. — Дедушка, а бабушка Ульяна?
— Сядь, — сердито сказал дед, кашлянул и простонал: — Сядь, может, ещё увидит кто… Всех, говорю тебе, в школу тащили…
Федоска молчал. Он всё ещё держал в руке лопух, из которого поил деда водой, и, старательно отрывая от него кусочки, раскладывал их рядышком на земле.
— Дед, — спросил он негромко, — а может, есть ещё такие, что убежали, а?
Дед Никита не ответил.
По листку крапивы полз мохнатый червяк, весь в жёлтых и чёрных полосках. Вот он свесился с листа, изогнулся, собираясь перебраться на соседний лист. Он был такой забавный и спокойный, что Саше вдруг показалось, будто ничего страшного и не было. Вот он сидит и смотрит на червяка, а поднимет глаза и увидит дедову хату и деда на завалинке с недоконченным лаптем в руках…
Но тут Федоска крепко ткнул его в бок. Саша вздрогнул и поднял глаза. Хаты не было, не было и завалинки. Дед Никита сидел на земле, тяжело опираясь спиной о плетень, и, свесив голову на грудь, дремал.
— Пойдём, — тихо проговорил Федоска, — поглядим, может, и вправду кто ещё живой остался. Дед, мы скоро придём.
Дед Никита не шевельнулся. Мальчики тихо поползли вдоль плетня. Федоска уже приподнялся, собираясь перелезть через него, но вдруг остановился и проговорил дрожащим голосом:
— Ой, бабка Фиона лежит! Глянь, Сашка!
Саша закрыл лицо руками.
— Не буду, — сказал он. — Не буду смотреть! Ползём дальше, Федоска, может, ещё живых найдём.
Но Федоска не двинулся.
— Добрая она была, — невнятно и точно сердито проговорил он. — Яблоки у неё всегда таскали. Слова не скажет, м-м-м…
Последних слов Саша не разобрал, потому что Федоска вдруг схватил зубами рукав рубашки и замотал головой, словно хотел оторвать его. Но Саше и без слов было понятно. Он поднялся и потянул Федоску за другую руку.
— Пойдём, Федоска, — повторил настойчиво. — Может быть, живых найдём.
Федоска постоял ещё, выпустил рукав и почти побежал вдоль забора.
— К бабке Ульяне пойдём, — сказал он. — Тут их мало лежит, всех в школу согнали. И гранаты туда кидали. Я видел.
— Я тоже, — тихо ответил Саша.
Малинка была невелика, всего дворов двадцать, но теперь выгоревшее, открытое место казалось мальчикам очень большим. Они шли по единственной улице, вдоль страшного ряда почерневших и обугленных печей. Около каждой печи Федоска оборачивался и, не останавливаясь, говорил Саше:
— Дяди Ивана это была хата, Малашонка. А это Кострюкова, а эта Арийки, мельничихи. Гляди: горшок на загнетке стоит!
Его сдержанный шёпот, казалось, раздавался по всей деревне. Около одной большой печи, весь скрюченный, полурастопленный сильным жаром, лежал большой медный самовар.
— Гляди, — начал опять Федоска, но вдруг схватил Сашу за руку и присел за кучку лежавших возле дороги кирпичей.
— Слышишь? — шепнул он. — Никак, домовой это.
В тишине чуть звякнул закрывавший печку железный лист. В печке послышался вздох, лист опять шевельнулся…
Дрожь Федоски передалась и Саше, он тоже присел за кирпичами, оглянулся назад, но тут же опомнился.
— Домовых не бывает, — сказал он как мог твёрдо. — Это живое!
Но Федоска упрямо замотал головой.
— Бывает. Домовой, и кикимора, и леший — все бывают. Ему теперь жить негде, так он в печку убрался. Вот.
В печке опять что-то завозилось. Саша вздохнул, поёжился.
— Живое! — уже твёрже повторил он. — Я открою, — и, решительно шагнув вперёд, взялся за заслонку.
Но тут Федоска с такой силой дёрнул его за рукав, что заслонка вылетела и покатилась по земле.
В тёмной глубине печки зашевелились две маленькие фигурки. Глаза на чёрных рожицах блестели, точно огоньки.
— Домовой в печке не живёт, — послышался детский низкий голос. — Домовой под печкой. Тут мы с Маринкой живём. Мамку ждём.
— Гришака?.. — удивился Федоска. — Ты что тут делаешь?
— Мамку ждём, — упрямо повторил детский голос. — Куда ей деваться? От печки-то?
Федоска тихонько толкнул Сашу.
— Не придёт она к печке, — шепнул он. — Ты им не говори только.
Голос Федоски стал мягче. Он нагнулся к малышам и договорил почти ласково:
— Сидите уж. Мы опять придём.
— Есть хочу, — протянул другой, тоненький голосок.
— Я тебе что сказал?! Жди. Придёт мамка. — Гришака проговорил это грубым голосом, точно взрослый. Затем протянул руку к отверстию печки.
— Закрой, — сказал он и неожиданно всхлипнул. — Закрой, не то ещё опять придут те-то. А мамка нас и так найдёт.
Саша открыл было рот, хотел что-то сказать и не смог. Он молча просунул руку в печку и погладил чёрную головёнку, отчего и его рука стала чёрной. Потом придвинул заслонку и кивнул Федоске: идём.
Мальчики не заметили, как вышли на середину того, что было прежде улицей.
Вдруг Саша остановился:
— Сидит вон кто-то, — сказал он шёпотом. — Смотри! У дороги, на чём-то обугленном, сидела женщина.
Она согнулась и, опираясь подбородком на сложенные руки, неподвижно смотрела вперёд.
— Бабушка Ульяна, — крикнул Саша и бросился вперёд. — Бабушка Ульяна! — повторил он задыхаясь.
Старуха обернулась.
— Дитятко? — проговорила она тихо и, не вставая, протянула руки.
— Бабушка Ульяна! — Саша, упав на колени, спрятал лицо в складках широкой юбки, а старуха нагнулась и, обхватив руками его голову, едва слышно добавила:
— Живой ты, дитятко моё, живой. А я уж не ждала…
Наплакавшись, Саша некоторое время не шевелился: ему было страшно поднять голову и опять увидеть разорённую деревню.
Маленькая старушка, которую он впервые увидел сутки назад, теперь была для него единственным родным существом.
Федоска тронул его за плечо. Саша обернулся.
— Будет реветь, — проговорил Федоска почти прежним грубым голосом. Что делать-то будем? — озабоченно спросил Федоска.
Бабушка Ульяна тоже подняла голову и ладонью вытерла глаза. Саша взглянул на неё и всплеснул руками:
