— Буду уходить. Скоро. Вот и хочу немного образумить тебя, сынок, предостеречь, так сказать, от неприятностей, от неверной линии поведения… Короче, направить на путь истинный.
— Я свою дорогу избрал и с неё не сверну, — отмахнулся Подгорбунский.
— Как знаешь… Но всё же… Не побрезгуй моими советами.
— Замётано.
Полковник сделал ещё одно усилие, чтобы принять наконец свойственное здоровому человеку вертикальное положение, но юноша не дал ему осуществить задуманное.
— Лежите. Говорите негромко. Я вас прекрасно понимаю!
— Если хочешь чего-то добиться среди шпаны, надо жить по её законам, то есть понятиям. Тем более, что ничего противоестественного, наносного, античеловеческого в них нет. Только истинный смысл — выстраданный, омытый кровью; сама, как говорится, соль нашего арестантского бытия. Не обманывай, не воруй у своих…
— Я так и поступаю.
— И правильно!
— Но ведь есть ещё "не бери в руки оружия". Как быть с таким противоречивым постулатом? — спросил Подгорбунский.
— Поживёшь — увидишь. И сам примешь решение. Верное, справедливое.
— Неужели только ради этого меня сняли с дальняка?
— Нет! — резко ответил старик.
— Кажется, вы собирались дать мне какой-то дельный совет, напутствовать на дальнейшую мирную жизнь? — спросил озадаченный Владимир.
— В армию тебе надо, сынок…
— Что я там забыл?
— Послужишь… Посмотришь…
— Не…
— Старших надо уважать и слушать их, не перебивал!
— Молчу…
— Хочешь, отрекомендую тебя одному своему другу — Николаю Кирилловичу Попелю? Он сейчас, должно быть, большой начальник в АБТВ…
— Где-где?
— В автобронетанковых войсках… Выучишься на механика водителя — и заживёшь.
— В каком смысле?
— Самом прямом! Ты даже не представляешь, какое это удовольствие — лететь в броне, не разбирая дороги. Через леса, овраги, мелкие речушки… Деревья падают, выворачиваясь с корнями, стены домов в клочья рассыпаются, люди и животные в панике разбегаются, кто куда… А ты насвистываешь любимую мелодию и периодически переключаешь рычаги управления… Хотя… Говорят, что их уже заменили на штурвалы — советские учёные не сидят на месте.
— Да… Красочно малюете. Что песню поёте. Может, я и соглашусь, только немного подумаю, можно?
— Можно, если осторожно, так как времени у нас с тобой крайне мало.
— У нас?
— Не придирайся к словам… Все мы под одним Богом ходим, и порой самые сильные молодые особи встречаются с ним раньше, чем немощные, хилые, казалось бы, давно приговорённые старики.
— Согласен.
— Ну что… Я черкну Попелю рекомендацию? Он мои каракули хорошо знает, не раз списывал конспект на командирских курсах…
— Погодьте денёк-другой, — попросил Владимир.
— Могу не дождаться…
— А вы попытайтесь.
— Не от меня это зависит.
— Если честно…
— А как же иначе, сынок, между мужиками, а?
— Устал я, батя… Двадцать лет дураку исполнилось, а за душой, пардон — ни шиша нет; одни уголовные статьи! И сроки, сроки, сроки… А так хочется на волю, чтобы полноценно жить, работать, учиться; короче — стать настоящим гражданином государства рабочих и крестьян. Не вором, а человеком. Пускай маленьким, обычным, серым, таким, как все, ничем, по сути, не выделяющимся в толпе, но непременно с большой буквы: честным, преданным, отзывчивым, как и завещал товарищ Горький. — Володя ненадолго поднялся, чтобы поправить старое одеяло, постоянно сползающее с костлявого тела его духовного наставника, и снова сел на прежнее место.
— Великий писатель. Наш. Пролетарский, — одобрительно крякнул старик, выражая юнцу респект не столько за проявленную заботу, сколько за широту знаний. — А ты знаешь, кому Алексей Максимович посвятил эти мудрёные строки?
— Нет, конечно…
— Твоему тёзке — товарищу Ленину.
— Так ведь именно в честь его меня и назвали, — глаза Подгорбунского ещё ярче заблистали в кромешной тьме, наполняясь бесовской молодецкой удалью. — Мой дед был большевиком и умер в ссылке, не дожив до революции. Отца казнили белогвардейцы за то, что и под угрозой смерти не стал отказываться от своих убеждений; мать партизанила, работала в партийных органах. Тётя Оля активно сотрудничала с коммунистической прессой… Да что там говорить… Её дочь — Галя, то есть двоюродная моя сестрица, и то руководила пионерской организацией, стояла у истока "Базы курносых", а я — босяк, жулик, одним словом, — проходимец…
— "База курносых", говоришь… Что за хрень? Почему не знаю?
— Первая в Советском Союзе книга, которую полностью написали дети — литкружковцы шестой фабрично-заводской школы портового города Иркутска.
— Ты хоть держал её в руках?
— И не только держал, а даже читал. Тираж ведь немалый отгрохали — целых пятнадцать тысяч экземпляров. На всех хватило!
— И как тебе творчество иркутских пионеров? Понравилось? Аль не шибко?
— Ещё как… Самому товарищу Горькому, которого мы с вами вспоминали всего несколько минут тому назад, и то запало в душу!
— Круто, — похвалил Дед.
(Когда-то давным-давно, на заре своей юности, он тоже писал небольшие оригинальные рассказы, в основном — на армейские сюжеты, некоторые из них даже печатали в какой-то периодике, но дальше дело не пошло.)
— Кстати, — продолжал рассказывать его молодой коллега, усиленно жестикулируя и тараща и без того огромные карие глаза. — Ознакомившись с книгой, Алексей Максимович даже пригласил Галину в Москву, на первый съезд советских писателей. Вместе с руководителем кружка Молчановым-Сибирским.
— Вот это да… Гордись, сынок!
— Чем?
— Родословной. Славная она у тебя.
— У меня? Нет, это у них… У меня только одни кражи и побеги.
— А знаешь что? Давай напишем письмо Сталину… Нет, может не дойти… Лучше всесоюзному старосте Калинину — тот, говорят, многим помогает. Думаю, и тебя в беде не бросит с такой-то генеалогией!
(Так как своих детей у Полковника не было, к Володе он относился как к родному сыну и никоим образом не желал ему сомнительного воровского будущего, вот и высказал впервые мысль, которая мучила его в последнее время.)
— Какой ещё гинекологией? — скривил обиженное лицо Подгорбунский.
— Ге-не-а-ло-гия, — по слогам повторил Дед. — Наука, служители которой собирают различные сведения о генезисе родов…
— Чего-чего?
— Генезис, в переводе с греческого, значит происхождение, возникновение, становление, развитие и даже (что вовсе не обязательно) гибель объектов изучения, в нашем случае — семей, родов…
— Понял.
— Ну а если понял, то бери в моей тумбочке карандаш, тетрадь — будем строчить маляву в Кремль.
— Может, всё-таки в следующий раз? — с мольбой уставился в его быстро угасающие глаза Володя (боль внизу живота не утихала и настойчиво требовала выхода).
— Следующего может не быть. Пиши… Нет, сначала я! — Полковник начеркал несколько слов на первом листке и тут же аккуратно вырвал его. — Это для Попеля. Теперь ты!
— Готов. Диктуйте!
— Председателю ЦИК [16] товарищу Калинину Михаилу Ивановичу от заключённого Подгорбунского Вэ Эн… Хочу стать на путь исправления… Обещаю вырасти честным человеком, патриотом нашей великой Родины… Последнее слово с большой буквы.
— Знаю!
— Закончил?
— Да.
— Поклянись, что станешь приличным человеком.
— Зуб даю, как говорит Дровосек.
— Это серьёзно… Если зуб… Теперь я за тебя спокоен. Прощай, сынок.
Дед закатил глаза и…
А наполненное людьми тесное помещение разрезал дикий, полный отчаяния, истошный вопль, через распахнутую дверь вырвавшийся далеко за пределы барака:
— Батя-а-а! Родный! А-а-а!!!
2
Колыма-Колыма… Чудная планета…
Девять месяцев — зима, остальное — лето.
Наш герой отбывал очередное наказание далеко от Магадана, однако такая характеристика вполне подходила и для тамошних погодных условий.
