Старшина Глухов опустошил все магазины к «дегтяреву», нашаривал глазами другое оружие, но бой уже завершался. Прибежали Елхов вместе с ординарцем, капитан торопливо наводил порядок, собирал уцелевших людей. Саша Бызин пытался сгоряча преследовать врага, его поймал старшина и едва успел втащить в окоп. Автоматная очередь с близкого расстояния хлестнула по брустверу и едва не прикончила обоих.
Уцелевшие немцы уходили перебежками, прикрывая друг друга, падали, вскакивали и снова бежали. Ординарец Костя Гордеев вел огонь, не прячась. Враги олицетворяли для него самое горькое в жизни: погибшего отца, умершую в холодном бараке сестренку, свою тяжелую жизнь без просвета. Он не слишком умело владел трофейным автоматом, ствол задирало от слишком длинных очередей. Костя, обжигаясь о раскаленный кожух, торопливо вставлял очередной магазин и сумел попасть в одного из фрицев.
Раненого немедленно подхватили двое товарищей и кое-как поволокли вверх по склону. Медленно двигавшаяся кучка была хорошей мишенью. К Косте Гордееву присоединились Азамов и Ягшиев, открыли винтовочный огонь. У Гордеева закончились патроны, он мог лишь ругаться и даже бросил сгоряча камень вслед врагам.
Аркаша Сомов, не отошедший от собственной смелости, тоже наводил винтовку в цель, когда увидел яркую вспышку и машинально спрятал голову за бруствер. Горцы продолжали дергать плохо смазанные затворы. Они надеялись отличиться, показать свою храбрость, добить врагов и наконец уйти из смертельно опасной роты, от этих отчаянных людей, которые гибнут непонятно за что. Азамов и Ягшиев так увлеклись, что не заметили опасность. Оба еще не встречались с немецким крупнокалиберным пулеметом, чьи вспышки казались такими далекими, а пули летели до цели в три раза быстрее скорости звука.
Ударило в голову Азамова. Он один из немногих в роте носил каску. Жестяной шлем с оборванным ремешком, крутясь, улетел в траншею. Голова кавказца дернулась, из затылка выталкивало бурую массу. Ягшиев, его сородич, успел подхватить обвисшее тело и осторожно опустил на землю. За полминуты натекла огромная черная лужа, которая мешалась с мутной лужей на дне траншеи.
Ягшиев заплакал. Война коснулась и его. Он почувствовал такое одиночество, что смог выразить его лишь печальным гортанным криком, сорвал с головы шапку и стал ее топтать. Справа послышались крики:
– Капитана убили!
– Не может быть!
В сумраке заканчивающегося бесконечно долгого дня продолжали трещать выстрелы. Уцелевшие штрафники на этот раз не торопились хватать трофеи, а вели обозленный беспорядочный огонь по нависающим на фоне заката вражеским холмам. Им отвечали минометы, пулеметные очереди, наугад рассыпал тяжелые мины шестиствольный миномет. Вскоре все затихло. Долго гасла полоска заката, затем опустилась ноябрьская ночь.
Такие безлунные ночи бывают очень темными и долгими, но город, подступавший своей южной оконечностью к позициям 2-й отдельной штрафной роты, подсвечивал огнями и вспышками ракет затихшее поле боя до самого рассвета.
Глава 7
Крепость на склоне
Капитан Елхов успел за ночь организовать довольно прочный узел обороны. Опыт подсказывал, что роту вряд ли отведут на формировку в ближайшие несколько дней. Он убедился, какие немногочисленные силы защищают подходы к Сталинграду с южной стороны. Здесь больше надеялись на непроходимые раскисшие за последние недели поля, подступавшие к холмам многочисленные болота.
Вместе с Маневичем, Ходыревым и остальными командирами он не спал всю ночь, расставляя людей и намечая секторы обстрела. Долгий и жестокий бой за левый фланг дал свои результаты. Отвоевали выгодный участок, который трудно взять. Подходы к нему прикрывала сырая, непроходимая для танков низина. Крохотный пятачок вновь замерзшего за ночь озера был окружен завесой ивняка и являлся хорошим местом для боевого охранения.
Остатки крохотного хутора располагались на бугре, с которого хорошо просматривались подходы. Немцы вырыли добротные траншеи, оборудовали прочные блиндажи. Бронеколпак и земляной дзот были повернуты амбразурами на восток, но тоже могли служить укреплением. Захваченному участку можно было радоваться, но потери удручали. Четвертый взвод во главе с артиллеристом Бызиным насчитывал три десятка человек и находился на крайне правом фланге, практически в отрыве от остальной роты.
Левее занял оборону второй взвод, тоже крепко поредевший, бойцы располагались в десяти шагах друг от друга, получалась прерывистая цепочка, которую можно было легко прорвать. Эти два участка можно было укрепить за счет объединенных первого и третьего взводов, которых официально объявили первым. Но Елхов не рискнул ослаблять самый перспективный узел.
С утра убирали тела убитых. Немцев просто стаскивали в кусты или перебрасывали через бруствер. Своих собирали возле сдвоенной воронки от взрыва тяжелых мин. Одна группа углубляла яму, вторая таскала погибших. Обгоревших бойцов узнавали по обуви, татуировкам. У Кутузова уцелели только уши, широкие, покрытые коркой от постоянной простуды. Волосы на голове выгорели начисто, торчала закопченная печальная, как у монаха, горбушка.
– Какая его настоящая фамилия? – спросил кто-то. – Не Кутузов же?
– Суворов, – огрызнулись в ответ. – Писаря знают, напишут, что положено.
Погибшему старшему лейтенанту Мысниченко прикололи на петлицы положенные кубари, извлекли из кармана прощальное письмо без адреса. Решили, что с адресом разберутся писаря. Мелкий, еще больше съежившийся после смерти Антон Шиленков занял совсем немного места, стал совсем плоским. Ягшиев настаивал похоронить приятеля Азамова по своим обычаям, завернув в саван.
– Не дури, – сказал Надым, исполнявший обязанности старшины. – Где я тебе столько тряпья найду?
Спор прекратили вражеские мины. Их запускали с высоты сразу по три-четыре штуки. Люди нырнули в траншеи и защитные щели. Обстрел длился с полчаса. Ранило двоих штрафников, одна из мин шарахнула в могилу, разворошив мертвых.
– Заканчивайте быстрее, – командовал Надым. – Какая разница, мусульмане или христиане. Там все помирятся.
Разносили завтрак: стограммовый брусочек медового масла на троих, горстку давленого галетного печенья и по три папиросы.
– Это все? – недоуменно спрашивали у Надыма. – После боя водка положена.
– Воду пока хлебайте. Часа через два чаек организую. Вечером кашу принесут.
– Ты до вечера еще доживи.
Больше всего страдали от нехватки курева. Обыскали все закоулки, вывернули карманы мертвецов. Собирали давленые сигареты, щепотки подмокшего влагой и кровью табака. Пропитанный кровью табак вызывал кашель и тошноту, его с отвращением выбрасывали. Аркаша Сомов нашел медальон. С одной фотографии смотрела миловидная женщина, с другой – господин с круглыми сомовьими глазами, чем-то похожий на самого Аркашу.
– Это никак ты со своей женой? – спросили у него.
– Нет. У моей рожа в два раза шире, ни на какую фотку не уместится.
– Не любишь ты свою бабу, – сделали вывод.
– Она что, водка или мясо, чтобы ее любить, – отпарировал Сомов, но медальон спрятал. – Серебряный, подарю, если вернусь.
Политрук Воронков жестоко пострадал. Пропали синие полковничьи бриджи и теплое белье. От колена до бедра протянулась полоса мелкой ожоговой сыпи. Кожа покраснела, горела и нестерпимо чесалась.
– Не надо чесать, – удержал его старшина Глухов, который по-прежнему крутился возле начальства. – Заразу занесешь, флегмона начнется, а там до заражения один шаг. Правда, Машутка?
Из санбата прислали двух санитарок, Машу Васнецову и Тоню Мурзину, для первичной обработки раненых и эвакуации в тыл. Маша Васнецова, возрастом помоложе, сделала Воронкову укол от столбняка.
– Скоро в санбат отправлять будете? – спросил Виктор Васильевич.
– Вас пока не велено.
– Это кем же не велено?
Обе санитарки деликатно промолчали. Не разрешил эвакуировать политрука в тыл, конечно, Елхов. А кто же еще?
Санитарки занимались в основном обожженными бойцами. В отдельной землянке их лежало трое. Там пахло гниющей плотью, мочой и гарью. Огнеметная струя наделала дел. Тех, кого полегче, эвакуировали. Но этих троих было даже страшно тронуть. Они находились на зыбкой грани жизни и смерти и жестоко страдали от боли.
Когда одного из них хотели погрузить на носилки, в теле что-то зашуршало, треснули обугленные кости, изо рта потекла угольно-черная кровь. Другой не позволял к себе прикоснуться, на сожженной коже не оставалось пятачка, чтобы воткнуть иглу с инъекцией морфия. Многоопытный уголовник Надым показал пальцем на ступню:
– Сюда колите, сразу две ампулы. Если повезет, во сне умрет.
Кое-как стащили ботинок и ввели две инъекции в подошву. Артиллеристу Бызину Саше обожгло пальцы и ладонь пулеметной вспышкой. Сделали укол от столбняка, а от морфия артиллерист отказался. Он раздумывал, можно ли уходить в тыл. На него напряженно поглядывал Воронков. Если отпустят с ожогом Бызина, то полное право имеет уйти и политрук.
