Ознакомительная версия.
Времена бывали разные, и финал когда бывал с кровопролитием, когда нет, но до убийства, если только не случайного, доходило редко; однако времена и нравы поменялись, и это связано с приходом к власти Лекапина, а точнее, его сестры Феофании.
Как известно, самое доходное предприятие — война. За много веков существования Византийской империи она осуществила немало войн, покорив целые страны и народы. От награбленных веками богатств столица империи просто «лоснится» от достатка, город в шелках, процветает. Правда, «жирная» жизнь не взрастит героев, нет былых полководцев, есть только сытые военачальники, погрязшие в казнокрадстве, в коррупции, в подавлении внутренних распрей, в поиске ближнего врага. Собственной армии тоже нет, а наемники дело ненадежное, дорогостоящее. Словом, воевать охоты нет, а в сытом обществе нужен выход эмоций. Вот и предаются блажи, порокам, чревоугодию; а способствуют этому зрелища, мероприятие весьма доходное, немудреное; ведь отдыхая человек не заботится о расходах. Вот и превращают зрелища в доходное дело, а самое массовое зрелище — олимпиада — то есть колоссальный доход. Так и повелось, если не воюем, устраиваем праздники и олимпиады.
«Императрица» Феофания быстро раскусила, что к чему, прибрала к рукам праздник уборки урожая и, соответственно, организацию олимпиады, и поставила это дело на широкую ногу. Теперь не всякий может участвовать в соревнованиях, надо вложить десять номисм, зато победитель получает уже тысячу — богатство огромное; для сравнения скажу, что самый лучший скакун стоит тридцать-тридцать пять номисм. Но и это не главное, главное в олимпиаде — закулисная борьба, вот где разыгрываются капиталы, ведь игра идет на деньги, делаются баснословные ставки, и естественно, кто-то стремится подтасовывать результат, знать заранее исход борьбы, размер куша, да и приятно в свите иметь чемпиона, ведь он кумир масс, собирает толпы людей, влияет на мнение.
В общем, к чему бы ни прикасалась Феофания, все становилось порочным. Вот так она исказила дух и суть олимпийского праздника. А чтобы всегда побеждать, ежегодно подготавливала к соревнованию натренированного раба, да не одного. Остальная византийская знать от нее не отставала, тоже готовила олимпийцев, и не только рабов, а из разной среды. Поэтому не всегда Феофании удавалось побеждать, часто бывали и провалы, а значит и ощутимые убытки. И тут с новой инициативой выступил Басро Бейхами, ему только нужны всемерная поддержка Феофании и отдельная замкнутая территория. Вот так «императрица» одолжила негодяю свой остров, на котором возникли «соты Бейхами», первые изверги, в народе их прозвали — тамгаш.
Тамгаш — не простая трансформация личности, это физиологическое перевоплощение человека в полуживотное. Дело в том, что с притуплением одних чувств другие обостряются. Тамгаш бесчеловечны, жестоки, всеядны, очень выносливы и сильны, у них обострены нюх, зрение, слух, и настолько же притупляется разум. Они практически не меняются, не стареют, у них мало морщин и нет седины. Правда, живут они мало, буквально за год на глазах дряхлеют, в бессилии и с тоскою в глазах, как доживающая свой век собака, подыхают, с мечтою еще кого-то укусить... И прожил бы я тоже свой век в тиши и в спокойствии, и не знал бы, кто такие тамгаш и Бейхами, и нет дела мне до «императрицы» Феофании, да от судьбы не уйдешь, ждет, где не думаешь...
— Говорят, — продолжал свое повествование Радамист, — у древней вороны спросили: «Какое существо самое милое на свете?». Не задумываясь, ворона указала на своего только что вылупившегося, безволосо-отвратительного вороненка. Вот так и я души не чаял в своем сыне — Маркиане. Был он высок, красив, голубоглаз, с вьющимися светлыми волосами. Рос у моря, в любую погоду любил плавать, и бывало так заплывет, что сидим мы с женой на берегу часами его ждем.
Как мы мечтали о том времени, когда Маркиан взрослым будет, а он как-то незаметно возмужал и объявил — чемпионом станет, мы этому перечить не смогли, сын к этому не один год готовился. И поверь, не ради славы или денег, я уверен в этом, просто знал он свои мощь и выносливость. В общем, купили мы ему средненького коня, а другого он и не хотел, знал, что на втором и третьем этапе всех обгонит. Сыскал я ему кое-какое оружие. А потом выяснилось, что по новым правилам еще десять номисм заплатить надо. Откуда у нас такие деньги? В общем, год пропал, мы с женой рады, а сын нанялся в охранники к каким-то купцам, только через полтора года из Китая вернулся, деньги добыл…
После первого этапа он был в конце сотни. А на воде в своей стихии. Только смотрю я, двух-трех, кто в полной амуниции был, в море другие участники поддерживают, их оружие доставляют, недалеко от берега отдают; в общем, обман, да поделать нечего, я человек маленький. Да и ничего это не решало — Маркиан на целую стадию всех в плавании опередил, и вот тут поджидало коварство. На берегу всем положено было кувшин воды дать, я уверен, Маркиану подсунули воду, разбавленную сливками. Молоко перед физической нагрузкой — яд, а во время поединка — смерти подобно.
— Я отчетливо видел, как стекала по скуле и щеке сына белая жидкость, и Маркиан вдруг резко замедлил бег, перешел на ходьбу, стал задыхаться, хвататься за живот и даже падал. Приди он хотя бы третьим, его бы не пустили за белую линию, а он, упрямый, чуть ли не ползком вторым пересек ее. А над ним уже возвышается тамгаш, весь в железе, великан, с огромным мечом в руках. Как послушная собака поглядел тамгаш на Бейхами, тот на Феофанию; опустила она царственно вниз большой палец, опустился меч на склоненную голову моего сына... И это все на наших глазах! Не дай Бог никому пережить такое! Ужас!
* * *
От вечного рева жены, тайком и не таясь, никак не притуплялась боль Радамиста, а к ней еще одна плакса прибавилась, еще горше стало его положение. И если жене ничем не помочь, только время ее лекарство, то у Аны надежда есть — решил сводить ее на рынок рабов, авось там найдет сестру и брата.
Ану будто на смотрины ведут, тщательно обихаживают: на персидский манер сшили широкое платье из тафты, на голову надели чадру с легкой вуалью для глаз. В округе ходит слух — ищут красивую женщину, с клеймом рабыни на левом плече, убившую и ограбившую Феофанию. Никакого клейма или знака на теле Аны нет, кроме двух-трех соблазнительных родинок, и это вроде успокаивает супругов; но то, что это дело рук Аны, они уже не сомневаются, и хоть и опасно, а считают, что забота о ней — их святая обязанность, отомстила она за сына, и сам Бог ее теперь к ним направил на содержание.
Рынок рабов далек, на противоположном конце Константинополя. Попала Ана в центр столицы Византийской империи — надивиться не может, все заглядывается, чуть шею не сворачивает: такого она не видела и не представляла. Центральные улицы широкие, ровные, светлые, мрамором блестят. Вдоль них многоэтажные дома, и в одном, как потом выяснила, баня, аж семь этажей.
— А зачем такая большая баня? — интересуется она у Радамиста. — Что, все разом купаются? А как воду доставляют? И мужчины и женщины вместе заходят?
Еще много чего Ана спрашивает, этого всего обыватель Радамист не знает, в ответ что-то мямлит. Так, в жару, прошли центр и попали на окраину имперской столицы — тут иная жизнь, иные порядки: смрад, грязь, мухи, узость улочек, нищета, помои летят из окон прямо под ноги, черноглазая детвора проходу не дает, просит подаяние.
На окраине ремесленный базар, потом рынок скота, и последний рынок рабов. Люди: дети и старики, женщины и мужчины, молодые и старые, белые и черные — все на привязи словно скот, и их щупают, в рот заглядывают покупатели, точно как на соседнем рынке, а продавец хвалится:
— Свежий раб, свежий, только привезли — еще здоров и силен, любую работу осилит.
Дважды Ане становилось плохо, ее тошнило и рвало; садилась на корточки от этих жутких сцен. Тем не менее, обошла она все ряды, в каждое лицо заглянула, со всеми, молча, разделила печаль — брата и сестру так и не нашла. На обратном пути все плакала. Где-то уже ближе к центру столицы подошла к крану с водой, вопреки шепоту Радамиста скинула с себя ненавистную чадру: пышные золотые волосы завидным шатром волной покатились с плеч. Прохладной водой она долго омывала лицо, шею, руки.
— Накинь, накинь чадру, — опасливо суетился возле нее Радамист.
Но Ана не торопится, злая на весь этот несправедливый мир, на эти безбожные порядки, на всех людей разом.
— Ана! Ана! — вдруг раздался вопрошающий крик. — Это ты, Ана, дочь Алтазура и Малх-Азни? — прозвучал родной чеченский язык.
Недалеко, скованный меж пары ослов, стоит тощий, изможденный человек, раб, и до того он грязен, что только глаза и зубы блестят, а остальное все слоями пыли покрыто, и даже обильный пот уже бороздки пробил, привычным руслом стекает.
Радамист попытался удержать Ану, но она резко отстранила его, вглядываясь в лицо раба, медленно подошла к нему.
Ознакомительная версия.
