Толстые искусно связанные соломенные маты, придававшие этой землянке особый комфорт, и одна упавшая свеча отправили всех ее жильцов в ад. Разбуженные огнем, в густом дыму никто из них не смог найти выхода. Все они задохнулись и сгорели.
За завтраком мы молчали. Запах горелого мяса, гари и крики товарищей не оставляли нас. К тому же я упрекал себя: выйди я на пару минут раньше к машине, я, может быть еще смог бы им помочь.
И еще одно: ни миномет, ни артиллерия иванов не сделали ни единого выстрела, хотя Михальцово хорошо просматривается русскими артиллерийскими наблюдателями, и они не могли не заметить пожара в землянке. Это было необычным для них и не предвещало для нас ничего хорошего.
КОТЕЛ ПОД ДЕМЯНСКОМ
Разрывы артиллерийских снарядов вырвали нас из сна. Это был не беспокоящий огонь, который вскоре пр»екращался. Это началась массированная артиллерийская подготовка к давно ожидавшемуся наступлению противника.
Мы соскочили с нар и приготовились. Снаружи обрушились еще стоявшие руины Михальцово, и в них загорелось то, что еще могло гореть. 172-мм снаряд ударил поблизости, угрожая вырвать нашу «крепость» из земли. Выструганная из толстых досок внутренняя дверь влетела в землянку, пропуская за собой клубы пыли и порохового дыма. С потолка через треснувшие балки посыпалась земля.
Ваннер начал выбрасывать за дверной проем налетевшие куски мерзлой земли, а я по почти завалившемуся ходу полез наверх, чтобы посмотреть, что с моим автомобилем. Остатки двух кирпичных стен, между которыми я ставил машину, во вспышках разрывов показались мне еще целыми.
С большим трудом мы подняли тяжелую дверь и навесили ее на временные петли. Доктор Бутцаль развел посильнее огонь, чтобы вскипятить побольше воды и нагреть выстуженную землянку. Когда сверху рвались снаряды, из всех щелей печи вырывались густые струи дыма, выталкиваемые ударной волной, бившей через трубу. Когда прямое попадание русского миномета тряхнуло блиндаж и просыпало порцию земли через балки потолка как раз в котелок Ваннера, он пробормотал только: «Милости просим!»
Под тремя накатами бревен мы себя чувствовали защищенными. Разнести их могли только снаряды тяжелых 172-мм русских гаубиц, да еще тяжелые минометы, разрывы мин которых оставляли в мерзлом грунте воронки, в которых мог бы поместиться маленький домик.
При свете дня огонь стрелкового оружия тоже стал нарастать. Противник перешел в наступление! Снова «спокойные» деньки остались позади. Эти первые часы 8 января 1942 года стали началом борьбы не на жизнь, а на смерть в невиданных до сих пор условиях.
С того происшествия в ночном лесу под Уторгошью мы знали, что попавшего в плен солдата СС не ждет ничего хорошего. В лучшем случае — после обычных допросов — пуля в затылок у следующего штаба. Другие варианты тоже заканчивались только одним, правда, набор жестокостей у них был различным.
Жестокость не происходила только из менталитета противника — она была еще и продуктом пропаганды, представлявшей солдата с черепом на фуражке беспощадным убийцей детей, насильником беззащитных женщин. Несколько дней назад советский самолет разбросал листовки с фотографией солдат из «Лейбштан-дарте», маршировавших по Ростову с грудными детьми, насаженными на примкнутые штыки карабинов. И поэтому действовал лозунг: «Никакого прощения солдатам с рунами на каске, даже раненым!» Для наших товарищей из вермахта был, по крайней мере, хоть какой-то огонек надежды на выживание в плену. Хотя и их раненых тоже добивали.
Такой была наша дрянная война, которую мы вели на Востоке и о которой мы еще пели с юмором висельников: «...лет через сто все пройдет!»
Когда я приходил в нашу землянку, меня все чаще отправляли с ранеными в Крассею на главный перевязочный пункт. С 8 января от задач не было отбоя — раненых в тыл, боеприпасы на передовую. Моя машина была как дуршлаг от пробоин. Мощь огневой подготовки противника через пару дней ослабла. Она уступила место кратковременным огневым налетам. Противник с большим численным превосходством атаковал наши позиции. Боеприпасов снова не хватало. Необходимое количество на передовую доставить не удавалось. Артиллерийский огонь противника достал до складов боеприпасов и продовольствия в глубоком тылу, и они сгорели. Холод стоял убийственный. Первое время раненых можно было укрыть в уцелевших избах, но противник систематически своим огнем уничтожал все строения, чтобы выгнать нас всех на мороз.
После четырех суток непрерывных поездок меня на пару часов для сна подменил Клееман, водитель командира.
Ночью меня разбудил батальонный адъютант обер-штурмфюрер Грютте, мой профессор ботаники:
— Крафт, немедленно подготовьте автомобиль. Вы поедете с командиром. Его «Мерседес» вышел из строя. В семь часов быть готовым к выезду. Русские прорвались севернее нас и в полосе 123-й дивизии и уже находятся в 60 километрах позади нас. Наш район обороны принимает вермахт. Мы отправляемся в Ульяново или что-то вроде того. Игры в пожарную команду, как и раньше.
Такие новости сорвали с мест не только меня, но и всех, кто ночевал в землянке. Самые ужасные проклятия, какие только могли исторгнуть солдаты, полетели в воздух. Легкораненые должны были идти пешком по морозу в тыл, пока их где-нибудь не примут. «Легко раненным» считался всякий, кто еще мог идти, даже если у него не было рук. А мы должны были идти куда-то маршем, чтобы предотвратить распространение прорыва противника и создать новую линию фронта. Проклятие, и это все при морозе минус сорок!
Обстановка была достаточно отвратительной: между озером Ильмень и верховьями Волги десять обескровленных немецких дивизий должны были противостоять шести армиям противника. Далеко выдававшаяся на северо-восток дуга фронта железно оборонялась нашей дивизией. Но южнее, по промерзшему на два метра озеру Селигер и на северо-западе, через озеро Ильмень, берег которого с осени обороняли лишь немногие опорные пункты, хлынул поток наступающей Красной Армии на лыжах, танках, аэросанях.
Пока я возился с машиной, разогревая воду и масло, офицеры в легких шинелях, пытаясь согреться, прыгали вокруг меня. Теплая одежда была только у командира, получившего посылку от родных из Мюнхена.
Тем временем прибыла часть вермахта, сменившая нас на позициях, которые теперь были заняты плотнее — хороший знак, вселявший надежду.
Пока я заводил машину, замерзшие офицеры отправились пешком на сборный пункт батальона. Из остальных подразделений докладывали, что тоже пока не могут завести машины. Первые подразделения собирались передо мной на дороге и отправлялись пешком в Баляевщину.
Из нашей землянки я забрал свои скромные пожитки, погрелся чуть-чуть напоследок у плиты, забрал с собой вещи доктора и Ваннера, сложил их в багажный ящик.
Русские начали атаковать, а мотор все не запускался. Противник уже занял наши прежние позиции у Каменной Горы и открыл огонь из танковых пушек по нашему Михальцово, находившемуся выше.
Мимо меня в панике бежали солдаты с криками: «Танки, танки!»
Наконец мне удалось завести машину, и, несмотря на неразбериху на дорогах, к вечеру 13 января мне удалось снова присоединиться к моему батальону.
Наш новый район обороны находился теперь в маленькой, но важной деревушке южнее озера Ильмень и западнее реки Ловать. Я встал на постой в одной из бедных крестьянских хат, а машину поставил в пристроенный к ней хлев. Нашему батальону здесь удалось отбросить прорвавшегося противника и занять позиции вдоль дороги. «Больше ничего не случилось». Лишь наши погибшие лежали в пустом хлеву, дожидаясь, когда земля в погожий солнечный день сможет принять их. Они лежали кучей, так, как их сложили. Шинели серого полевого цвета замерзли и стали как камень. А мертвые лежали так, как умерли: один с широко раскинутыми руками, другой скрючившись так, как он был ранен в своем окопе, а потом замерз. Запачканный кровью голый живот сверкал в темноте. Сапог, из которого торчало голое колено и кусок бедра, лежал сверху. Может быть, в день погребения разберутся, кому он принадлежал, а может, это было всё, что осталось от солдата. Вчера еще они длинной колонной проходили мимо меня, пока я в Михальцово безнадежно пытался завести замерзший мотор и ехать с ними. А они отпускали в мой адрес едкие шутки. Один еще заносчиво бросил мне лимонку: «Лови! Пригодится вместо шпор!» Молодой парень лежал у самой деревянной стены, через щели которой ветер гнал снежную пыль, покрывшую ему волосы, брови и ресницы, придав ему вид Деда Мороза.
18 января 1942 года, мороз подбирается к 50 градусам. Эта русская зима беспощадна. Пулеметы теперь стоят не на позициях, а в иглу. И из-за сильного мороза их выносят только тогда, когда противник действительно атакует, то есть тогда, когда иваны в своих белых маскхалатах уже стоят у дверей.
