Сколько бы там не прошло времени, но прошло ничтожно мало, а граната уже мокрая от пота и вот-вот выскользнет из помертвевших рук. Русский специально закрутил верёвки так, чтобы ладони с гранатой оставались на весу, и дальше, чем его собственные, Дитера, колени она не упадёт.
Впрочем…
Только теперь на глаза старшему лейтенанту попался огромный чугунный чан, приткнувшийся сбоку крыльца под желобом водостока. В таком аборигены, кажется, давили виноград, а может быть, варили свое фольклорное блюдо — плов; судя по адским размерам котла, — плов с коммунистами. В чане плавали алые покоробленные листья, словно сгустки крови, но толщина стенок чана — с большой палец — внушала доверие. Пусть призрачное, но, за неимением вариантов…
Ещё через полчаса (впрочем, может быть, и всего через полминуты) обер-лейтенант всё же решился…
* * *
Склад в единственной более-менее уцелевшей крепостной башне, судя по всему, был разграблен. А вот машины возле него (с виду, по крайней мере) оставались целы и невредимы, если не считать спущенных скатов… И то не везде, через раз, словно на бегу…
«Красноармейским трехгранным штыком, судя по точечным проколам в протекторах шин», — определил унтер полевой жандармерии Карл Литц, попробовав заусеницы резины в рисунке протектора большим пальцем.
Впрочем, подобное — слишком мелкое — пакостничество со стороны партизан казалось подозрительным. Если, конечно, у них просто не оставалось времени на что-нибудь более серьезное, а это вряд ли. Вырвать чеку и подбросить гранату под передний мост — секундное дело. Четырехсекундное, если быть точным.
— Ганс, Фрик! — подозвал унтер рядовых. — Осмотрите машины и броневик, но ничего не дёргайте и не открывайте, ни дверей, ни капотов… Скорее всего, они заминированы. Гельмут, — обернулся он теперь к пулемётчику в коляске своего мотоцикла, — подъедем к комендатуре. Партизаны ушли, беспокоиться нечего.
— Это вы так думаете, герр гефрайтер? — скептически фыркнул Гельмут, кивнув через плечо на чёрную косу копоти, вьющуюся от холма с минаретом. — Или они оставили вам записку: «Извините, что не дождались»?
— Не умничайте, рядовой… — недовольно проворчал Карл, взбираясь в седло мотоцикла. Он всегда переходил на «вы», когда ему казалось, что подчиненный зарывается, но за угловатыми стеклами «автомобильных» очков пулемётчика глаза были по-рыбьи невыразительными. — Они оставили машины целыми или заминированными? Не так важно. В любом случае они ушли. Нечего трусить, Ге…
Карл не досказал обидных слов, вдруг свалившись с седла мотоцикла в липкую грязь, которая хлестнула из-под него, как из-под хряка, выпущенного во двор свинофермы. Свалился, как подстреленный, но будучи при этом целёхонек, то есть сознательно. Тотчас же выдернул из-под себя автомат и выставил дуло, из которого хлюпнула мутная струйка, в сторону комендатуры, где прозвучал взрыв и взметнулось над черепичной крышей белое облачко… скорее пара, чем дыма.
Граната со стуком упала на верхнюю ступень крыльца, и в то же мгновение Дитрих оттолкнулся пальцами босых ступней (его высокие шнурованные ботинки приглянулись «красному татарину») от половиц террасы. Дощатый потолок неспешно проплыл в глазах обер-лейтенанта, но гром в мозгах грянул раньше, чем он коснулся затылком пола и в голубых глазах потемнело…
Но не надолго. Мощный пинок в седалище стула и его собственное — чего там, всего четыре миллиметра клееной фанеры — не только отшвырнул Дитриха до самой двери комендатуры, откуда сверху на него обрушилась табличка: «Kommandantur», но и привёл в чувство. Распластанный орёл со свастикой в когтях окончательно ослепил лейтенанта крыльями чёрной масляной краски. Впрочем, в немалой степени ослепила его и рвущая боль в паху, в сравнении с которой удар кожаного мяча, полученный в детстве, в «стенке» у ворот «Hitlerjugend Spielbayerns»[49], был просто детской забавой…
Отбросив головой легионерского орла, Дитрих с опаской опустил глаза вниз.
Ноги его всё ещё были задраны на перекладину цапф стула, между внутренними сторонами бёдер зиял просвет — фанерного сиденья не было; а вот руки освободились от порванных пут.
Голубые глаза лейтенанта безумно расширились, когда он увидел кровавую росу на быстро багровеющем мясе бёдер — каменно-серые штаны разодрало в мокрые чёрные лохмотья, белые когда-то кальсоны нельзя было отличить от кусков рваной кожи.
Дитрих провел там дрожащей рукой… похоже, осколок чана саданул снизу стула, прямо в сиденье, расколов его как раз в то мгновенье, когда он запрокидывался на пол террасы.
Могло быть и хуже. На месте относительно прикрытой тонкой фанерой задницы Дитриха вполне мог оказаться его, ничем не прикрытый, лоб.
«Могло быть и хуже…» — облизал пляшущие губы лейтенант, решаясь… и никак не решаясь дотронуться до сплошного ушиба в паху, горячего и мокрого.
«Могло быть и хуже…» — мысленно твердил он.
О том, разделит ли его мнение Лизхен, дочка зеленщика с их улицы, образцовая, словно с плаката: «Mutter und Kind das…», будущая мать… — об этом думать пока даже не хотелось. А в следующую минуту стрекот мотоцикла прозвучал в его ушах одой «К радости» — свои!
— Нет, господин гауптман! Заминировать автоколонну они не успели… — торопливо семенил подле начальника его адъютант. — Но вот склад с полученным позавчера обмундированием и радиоаппаратурой разграбили, и от роты обеспечения связи, увы и увы…
Адольф-Рауль поморщился, нервно срывая кожаную перчатку с руки.
— Что значит это ваше пиитическое вытье, Герман? «Leider und leider»[50]?! Каковы потери? Сколько ранено? Есть ли убитые?
— Убиты двадцать шесть человек, герр гауптман, — не без придушенного злорадства, но внешне хладнокровно рапортовал адъютант. — Ещё шестерых не нашли. Пока обнаружили только обер-лейтенанта Дитера Кампфера, который, впрочем, я думаю, предпочел бы разделить участь своих товарищей…
Ошеломлённый его сообщением шеф районной жандармерии замер, так и не стянув до конца перчатки с узкой ладони.
— Что вы несёте, лейтенант, что значит все?.. — пробормотал он растерянно, подпрыгнувшими вдруг губами. — Это скандал… — простонал он совсем по-граждански, но тотчас же спохватился: — Это катастрофа!
Похоже было, что «окопные» муфточки на погоны ему пригодятся уже в скором будущем… в связи с отправкой на передовую.
— Где этот? Который хотел бы?.. — завертелся на месте гауптман, взглядом выискивая свидетеля катастрофы. — Кстати, почему он «хотел бы»? Что с ним сделали эти изверги?
— Э-э… — несколько стушевался адъютант. — Наш фельдшер сказал, что у него… его… В общем, выражаясь иносказательно, его Ирминсул[51] если не срезан под корень, то существенно повреждён…
Эйхен с несколько секунд смотрел на адъютанта со злобным непониманием, потом удивлением, а потом и сочувственной брезгливостью:
— Они ему, что?..
Гауптман изобразил пальцами ножницы.
— Нет! — замотал головой Герман. — В отличие от автоколонны, его они потрудились заминировать, однако он освободился, буквально у нас на глазах, на глазах у гефрайтера Карла Литца, но…
— Но не весь… — мрачно хмыкнул, догадываясь, Эйхен. — Ведите меня к бедняге и, кстати, о колонне… — он запнулся: — Раз уж хоть транспорт уцелел, надо его отсюда уводить. Не будем искушать судьбу, пока не вернемся сюда с батальоном карателей и зондеркомандой «Ваффен-СС». Распорядитесь, чтобы машины заправляли, меняли запаски или вулканизировали шины, если не хватит… Времени на всё двадцать минут — и убираемся отсюда.
Отчаянно срывая туго затянутую гайку на кронштейне запасного колеса на заднем борту «крупповского» бронетранспортёра, гефрайтер Карл Литц и не подозревал, что одновременно вращает и динамо примитивного пускового устройства, от которого по утопленному в грязи телефонному кабелю крохотные голубые искры пробежались до головного «опеля»… Всякий раз, попутно, заглядывая в бензобаки, продырявленные стальным трехгранным штыком, где кроме бензиновых лужиц и испарений находилось ещё и по брикету толовой взрывчатки, заботливо оставленной Степновым.
— Eins… — кряхтел Карл, повиснув на массивном ключе 32–34, к счастью, нашедшемся сразу, на полу в кабине. — Zwei…
«Drei» — застрял у него в глотке, когда бронетранспортер содрогнулся всей железной тушей и вдруг, вырвавшись из его рук вместе с ключами и запаской, улетел вправо, кувыркаясь на низких боках в камуфляжных жёлто-коричневых пятнах.
Столб клубящегося багрово-чёрного пламени взвился в низкое хмурое небо. Вслед за ним, почти мгновенно, второй, третий…
— Die Partisanen! — первым завопил гауптман Эйхен и первым же открыл огонь, выхватив из кобуры «парабеллум».
