Ознакомительная версия.
– Почему же вы оставили его одного? – недоуменно спросил Янек, когда Громов закончил свой рассказ. – Почему не попытались спасти? Вы не имели права оставлять его одного.
– Он сам решил свою судьбу. Поняв, что обречен, майор остался прикрывать мой отход.
– Но вы же должны были спасти майора.
– Ты ничего не понял, парень. Спасти его уже было невозможно.
– Если бы вы взяли меня… я бы остался. У машины, вместе с Казимиром.
– А вот это уже было бы глупо. Но можешь поверить: если бы его пуля досталась мне, я точно так же потребовал бы от него уйти и точно так же постарался бы подарить ему несколько минут для спасения. Таков закон войны.
Какое-то время они сидели молча, потом помянули майора Анджея Поморского за рюмочкой сохранившегося у хозяина польского коньяку, и Владислав с Янеком – оба мрачные, с заплаканными глазами – пошли к себе. Громов так ни словом и не выдал, что он знает, кто отец Янека. Если Залевский считал необходимым держать это в тайне от парнишки – это его дело. Пусть разбираются по-родственному.
– Товарищ лейтенант, – прошептал Литвак, когда Громов уже засыпал. Койки Федору не хватило, и Залевский постелил ему в той же комнате на полу. – А знаете, если мне когда-нибудь придется, как этому майору Поморскому… я тоже прикрою вас. Это полицаем страшно умирать. На виселице. От своих.
– Вот видишь, кое-какой жизненный опыт у тебя уже появился, – съязвил Громов. – А теперь все: спать!
Кто-то из группы старшего лейтенанта, с которой Громов хотел встретиться, уже был в доме. Осторожно подкравшись садом, Андрей заметил часового. Тот притаился между стенкой сарая и стожком соломы или сена. Место часовой выбрал удачное, однако огонек сигареты сразу же выдал его. К тому же время от времени солдат покашливал.
«А ведь снять его – раз плюнуть», – с досадой подумал Андрей, высматривая, нет ли возле дома еще одного такого же стража.
Вроде бы не видно. Громов отошел в глубину сада и, неслышно ступая вдоль наполовину обвалившегося забора, подкрался к сараю.
Часовой убаюкивающе мурлыкал себе под нос.
Громов метнулся к нему и, правой рукой захватив за ствол винтовку, левой вцепился в плечо.
– Тихо, свои, – пробасил ему на ухо. Хотя от неожиданности солдат даже не сумел вскрикнуть. – Я пришел на встречу. Тебя предупредили?
– Д-да, – запинаясь прошептал горе-часовой.
– Как же ты службу несешь, разгильдяй? Ведь для немца снять тебя – одно удовольствие.
Только эти слова да еще командирский тон Громова окончательно успокоили часового.
– Виноват, товарищ командир.
– Сколько ваших пришло?
– В доме – трое. Я четвертый. А вы – лейтенант Беркут?
– Что, уже слышал о Беркуте?
– Да пацан тут у нас за связного. От полицаев наслышался. Перепугали вы их. Только и разговоров: «Какой-то диверсант Беркут объявился. Специально засланный, чтобы старост и полицаев казнить».
– Ясно. А почему вас только четверо? Где остальные?
– Беда у нас. Старший лейтенант и еще двое – погибли.
– Когда он погиб, этот старший лейтенант?
– Да сегодня утром. В соседнее село пробирался, дивчина у него там. И нарвался на засаду. Заметил ее, но поздно. А с ним двое бойцов было. Парнишка, связной наш, сосед той дивчины, слышал, как немцы кричали: «Беркут, сдавайся!» Думаю, по вашу душу пришли, засаду устроили, товарищ лейтенант.
– Видно, по мою. Ничего не попишешь. Пусть уж ваш старший лейтенант простит меня. Слушай, а фамилия его… не Рашковский, часом? Какой он из себя?
– Нет, Зотов. Чернявый такой, роста невысокого. Кажется, Зотов, так он представился. Мы-то его по званию величали – старший лейтенант. Ну а я с ним вообще редко…
– Лейтенант, а, лейтенант?! – послышался из темноты приглушенный голос Федора. – Где вы?
– Здесь я, Литвак.
– Слава Богу. Мы уже заволновались.
– Перебеги через двор, заляг в кустах, на пригорке, за дорогой. А ты, Готванюк, останешься здесь. Давай, гвардеец, веди в дом. Заждались там.
В просторной комнате было светло и чисто. Ее освещали почему-то сразу три лампы: одна на столе, две – на стенах, что само по себе показалось Громову праздничной роскошью; а солдаты не курили – сидели за столом притихшие, присмиревшие, словно дети, ожидающие, когда появится мать и поставит перед ними пирог.
– Крамарчук?! – вдруг изумился лейтенант. – Сержант?! Ты?!
– Ну?! – медленно, словно загипнотизированный, поднимался из-за стола Крамарчук. – Да ну?! Комендант! Дорогой ты мой! Во спасение души! Я уж думал, никогда больше не свидимся!
– Да что я, Крамарчук? Ты откуда взялся? Там, в доте… записка эта.
– И записка была, все было… Схватили меня в этой бетонной коробке. Раненого. И в больницу, под нож. А я очухался немного и рванул оттуда, как с того света.
Ростом Николай был чуть пониже Громова, в плечах поуже, в движениях – резче и суетливее. Но все же сходство их сразу же бросилось в глаза, и повскакивавшие бойцы удивленно завертели головами, поглядывая то на одного, то на другого.
– А я думаю, чего это старик, тот, что к деду Вишняку приходил, ни с того ни с сего оскалился на меня: мол, не признаешься… И уже тогда понадеялся: «А вдруг он меня с лейтенантом нашим лицами поменял?» – Крамарчук уже освободил Громова от объятий, но все еще пританцовывал вокруг него, возбужденно выкрикивая каждое слово с неподдельным ребячьим восторгом.
– Лучше скажи, как твои раны?
– Что раны?! Осколки хирург сразу же выудил. Ну а так на мне все заживает как на собаке. Зализываю.
– Братцы, так это же лейтенант Беркут! – только теперь подал голос часовой, скромно остановившийся у двери. Снова уходить на пост ему не хотелось.
– Что, правда?! – оживились бойцы. – Неужто объявился? Так о вас же полицаи легенды сочиняют!
– О легендах потом. У нас мало времени, – успокоил их Громов. – Сразу же объясню: фамилия у меня другая. Но, пока будем в окружении, для вас и для всех остальных я – лейтенант Беркут. Только так. Представьте своих людей, сержант Крамарчук, – совершенно неожиданно для такой встречи вдруг перешел он на официальный тон.
– Понял, комендант. Вот они все, гайдуки мои. Этот, часовой который, – лучший красноармеец во всей действующей армии, Вантюшин. А вот этот Илья Муромец, – тронул за локоть приземистого колченогого мужичка, которому, как показалось Громову, уже перевалило за пятьдесят, – Гайдулиев. Чем-то Абдулаева нашего напоминает. Помнишь его, комендант?
– Помню, Крамарчук, помню, – тяжело вздохнул Андрей. – Всех помню. Каждого.
– Это – Гурилов. Из Тамбова. Единственный танкист в нашем походном таборе.
– Божественно. Двое моих бойцов сейчас в охранении. Кстати, сержант, среди них и Готванюк. Тот самый…
– Что-что? Готванюк?! Он-то откуда вынырнул, чмыр болотный?!
– Только так, о прошлом с ним ни слова, понял? Ни сейчас, ни потом. Свою вину он уже осознал и еще искупит. Судьба и так уже наказала его.
– Его? Судьба? Да не судьба! Это я сам его… сейчас же.
– Все, Николай, все!
– Неужели простил? Это же он тогда…
– Знаю.
– Ну, смотри…
– Всем остальным: поступаете в мое подчинение. Дисциплина строжайшая. Только в дисциплине спасение каждого из вас и всей нашей группы. Мать, – обратился он к старухе, которая лишь изредка выглядывала из соседней комнаты. – Ты нас чаем угостишь? Если можешь, конечно.
– Таких женишков и супом угощу. Давно у меня столько хлопцев не гостило, – заулыбалась хозяйка. Улыбка была доброй и на удивление молодой. Кому и когда пришло в голову посчитать ее сумасшедшей?
– Мы принесли с собой консервы. Три банки ради встречи пожертвуем. На ужин и отдых у нас два часа. Выступаем в половине второго.
– Что, прямо сейчас, отсюда? – удивился Крамарчук.
– Помнишь, как погиб старший лейтенант Зотов? Кругом засады. К утру нам нужно вырваться из этого района. А сделать это можно только марш-броском километров на двадцать. Ночью. О том, что мы в окружении, – забыть. Считаем себя группой, заброшенной в тыл врага для выполнения особого задания. Нападать будем на обозы, колонны автомашин, сельские гарнизоны, избегая при этом любых открытых боев, а значит, и серьезных потерь.
– Забросить-то нас забросили, вот только подготовить для таких маневров забыли, – проворчал Вантюшин, тридцатилетний крепыш с багрово-красным, будто обожженным, лицом. – И тебе, командир, надо об этом помнить. Мы про твои лихачества наслышаны. Однако ты – кадровый. И действительно подготовленный…
– Готовить, красноармеец Вантюшин, будем сами себя. Война устроила нам ускоренные курсы, – мрачновато улыбнулся Громов. Он знал: рано или поздно кто-то напомнит ему, что от них, обычных красноармейцев, нельзя требовать чего-то необычного в этом рейде. – И давайте договоримся: если кто-то чувствует, что не сможет действовать так, как я предлагаю, лучше скажите сразу. Пробивайтесь в одиночку, неволить не буду. Но вольница эта – до половины второго ночи. С половины второго вы – бойцы группы, и поступать я буду по законам военного времени.
Ознакомительная версия.
