Мите семь лет. Раскрыв рот от удивления, он со страхом и в то же время с любопытством смотрит, как снимают церковные колокола. Три малых уже сняли, два из них погружены на телегу, люди в краснозвездных буденовках идут, чтобы оттащить туда же третий. Четвертый, самый большой колокол, продолжает одиноко висеть на колокольне. Никто не решается лезть на головокружительную высоту, чтобы отцепить его. Тогда в центр выходит человек в петлицах и обещает за снятие колокола мешок картошки и полпуда муки. Все жители затихают, услыхав о таком богатстве, но все же желающих взбираться на колокольню по-прежнему нет. Наконец выходит мужичонка, ломает шапку перед командиром. Красноармейцы притаскивают мешки и ставят их около входа в церковь. За мужичком с волнением следят мокрые от слез глаза жены и четырех вцепившихся в мать ребятишек — все меньше Митьки, — бросавших взгляды то молящие на отца, то голодные на мешки. Мужичок смотрит на жену, на детей, вздыхает и, крестясь, входит в церковь. Через несколько минут он на колокольне, залезает на самую верхатуру, пытается снять колокол. А еще через несколько секунд крик пронизывает толпу, все откатываются на несколько шагов назад, и жена с жутким воплем бросается к распростертому на земле телу вдребезги разбившегося человека…
С минуту толпа стоит в оцепенении, потом к командиру подходит другой человек и, окинув всех прощальным безнадежным взглядом, заходит в церковь. У этого тоже семья, дети… Этот второй (Митька точно запомнил) колокол все-таки снял и спустился живой, только страшно бледный. На другой же день еще одна крестьянская семья осиротела: умер кормилец, а отчего — неизвестно. Тот самый, что снимал и большой колокол.
А он, колокол, лежал еще несколько дней около церкви. На простой телеге увезти его было нельзя, потому ждали, когда из райцентра придет грузовик. Без колоколов церковь стояла поникшая, изуродованная. К ней приходили старики, целовали колокол и долго кланялись ему, но вскоре их прогнали красноармейцы. И до самого вечера пылал сложенный из икон и церковных книг костер, а люди со звездами с дьявольскими улыбками на лицах выносили дорогую церковную утварь и швыряли все на телегу, и пламя, отражаясь силуэтами чертей, плясало на белокаменных стенах…
В тот же день, придя домой, Митька застал там плачущую мать с образом Спасителя в руках и с нахмуренным видом сидящего на лавке отца.
«Живи теперь по-новому, сынок, — сказал тогда отец. — Без… — он запнулся на мгновение, потом закончил: — Без предрассудков».
И вышел вон из избы…
И Митька Егорьев стал жить без предрассудков: вступил в пионеры, бегал с барабаном и красными тряпками по деревне с остальными ребятами, пришло время — вступил в комсомол…
Мать смирилась, ничего не говорила, правда, иногда плакала и образ из угла избы так и не сняла. Только провожая в город, упросила взять с собой завернутый в тряпичку крестик и держать его всегда при себе. Егорьев тогда смеялся, но с матерью спорить не стал, а потом обо всем этом позабыл…
…Будто за свое спасение ухватился прятавшийся на земляничной поляне лейтенант Егорьев за карман, нащупал холщовую тряпичку, сквозь нее — очертания креста. Страх вдруг как-то сразу прошел, а вместо него бодрящей уверенностью влилось убеждение — не найдут.
Немцы тем временем преспокойно собирали землянику.
«Так все же вот в чем правда и истина, — подумал Егорьев, возвращаясь к своим мыслям, которые пришли ему в голову тогда, перед последним боем, когда копали траншеи. — Бог все же есть, и ведь он… он помогает мне…»
Часа два пролежал Егорьев без движения — столько времени немцы были заняты сбором ягод. Наконец они, по-видимому, собрались уходить: их перекличка стала постепенно смещаться куда-то в сторону, и вскоре криков почти не стало слышно. Егорьев приготовился было уже вылезать и поскорее убраться как можно дальше в лес от этого места, когда трава опять зашуршала звуком шагов. Лейтенант снова скрылся, а как только приподнял голову, чуть не ошалел от увиденного: в нескольких десятках сантиметров, прямо, можно сказать, перед носом Егорьева переминались на месте короткие запыленные сапоги. Сапоги постояли-постояли, потом, видимо, их обладатель решил закурить. Щелкнула спичка — не зажглось, еще раз — спичка с хрустом переломилась. Над Егорьевым кто-то недовольным тоном пробурчал непонятную фразу по-немецки, и наконец уже третья спичка чиркнула с характерным звуком и зажглась. Немец прикурил и, швырнув спичку в траву, поспешил вдогонку за своими товарищами.
Егорьев приподнялся, огляделся вокруг. Увидав вдалеке спину немца и убедившись, что тот находится на безопасном расстоянии и заметить его не может, лейтенант сел, подобрал упавшую почти что ему на голову горелую спичку, посмотрел на нее с разных концов, зачем-то понюхал, сам еще не веря в свое чудесное избавление. Затем, до конца осознав, что чудесное избавление все же произошло в действительности, Егорьев переломил спичку надвое, отбросил ее в сторону, встал во весь рост, уже ничего и никого не таясь, перекрестился и направился к лесу в противоположную немцам сторону.
Еще день шел Егорьев по направлению на восток, и еще день у лейтенанта во рту не было ни крошки. Уже не раз задавал он себе вопрос, куда и зачем идет и есть ли в этом хоть малейший смысл? Но никуда не идти тоже не было никакого резона, и он шел, надеясь набрести на какое-нибудь селение, или в конце концов попасться немцам в руки, или еще что-нибудь, лишь бы только не стоять на месте. Однако, осознавая скверное свое положение, Егорьев не испытывал страха перед своей будущностью. Все окружающее было для него таково, словно он смотрел кинофильм, главным и единственным действующим лицом которого был не он сам в реальности, а некто совсем иной, отвлеченный, не имеющий к нему, лейтенанту Егорьеву, никакого отношения. И, если бы не муторное чувство голода, он, пожалуй, уверился бы в том, что сидит в каком-нибудь кинотеатре и смотрит на экран, изображающий все то, что представляется его взору сейчас на самом деле. Такое ощущение было и необычно, и странно, и в то же время надежно — будто чья-то невидимая рука вела Егорьева, придавая ему силы и уверенности. Единственное, что его смущало в этом движении, так это, что шел он как будто вслепую, совсем позабыв о здравом смысле и логических рассуждениях. А может, так оно было и к лучшему…
Дороги Егорьев обычно обходил, а тут вдруг случилось, что белый, пыльный проселок вынырнул прямо из-за небольшого бугорка, да так, что лейтенант заметил его извилистую ленту, лишь подойдя на расстояние не более десяти метров. Егорьев прислушался — кругом было тихо — и решился выйти на дорогу. Впоследствии он не мог себе ответить, зачем он это сделал, наверное, так, предаваясь неосознанному движению. Но выйдя, тут же застыл с перекошенным от ужаса лицом и, передернув плечами, по которым мгновенно пробежал озноб, пожалел, что вообще попалась ему на пути эта дорога.
Влево и вправо, вдоль обочин по обеим сторонам, валялись в различных позах тела людей. С первого взгляда было видно, что погибли они не там, где находились сейчас, а скорее были привезены и сброшены на дорогу. Иных, по-видимому, добивали уже здесь, иные были мертвы раньше, некоторые были вообще без голов, без рук или без ног. Можно было встретить полчеловека, с оторванной нижней частью туловища, а невдалеке на эту нижнюю часть наткнуться.
Егорьев со страхом оглядывал картину леденящей кровь бойни. Взгляд его привлек сытый серый волчище, терзавший на части чье-то мертвое тело. Учуяв приближение живого человека, волк поднял на Егорьева глаза-уголья, присел, прижал уши к голове, угрожающе оскалил выпачканную в чужой крови пасть, обнажая острые клыки, и глухо зарычал. Лейтенант тут же выхватил из кобуры пистолет, направил на волка. Тот мгновенно опустился еще ниже, заюлил хвостом и, не отрывая глаз от фигуры Егорьева, следя за каждым его движением, стал задом отползать прочь, будто зная, что за штуку держал в руке человек.
Егорьев хотел было пристрелить волка и, будь у лейтенанта по крайней мере хотя бы обойма, непременно сделал бы это. Но сейчас побоялся промахнуться, попусту потратив единственный патрон — чем тогда защищаться от разъярившегося зверя? Волк тем временем все так же осторожно, следя за Егорьевым, добрался до придорожных кустов и, задержав еще мгновение свой взгляд на человеке, вдруг неожиданным, мощным прыжком, перевернувшись в воздухе чуть ли не на сто восемьдесят градусов, перемахнул через кусты и скрылся из виду.
Егорьев, не выпуская пистолета из рук, подошел к одному из убитых. Тот лежал лицом вниз, подогнув под себя левую руку и выпростав вдоль головы правую. На спине, меж ребер, будто стайка жучков, роились несколько входных пулевых отверстий, превратив ткань гимнастерки в этом месте в единую большую дыру с обожженными краями. Рядом лежал другой, затянутый в новенькие ремни, в таком же новом, аккуратно пригнанном обмундировании и в щегольских, до колен, хромовых сапогах с круто загибающимися, почти острыми носками. Закаченные под самый лоб глаза мертво глядели в небо с запечатлевшимся в них выражением ужаса и последнего, смертного страдания. Выкатившись из полуоткрытого рта, застыла, пробежав по подбородку тоненькая струйка крови.
