После отбоя Тищенко долго не мог уснуть. Внезапно его внимание привлёк какой-то шум. Сегодня сержанты были не прочь поразвлечься. Объектом для шуток был избран Алексеев из пятого взвода. У каждого, кто видел Алексеева, на лице мгновенно возникала улыбка. Только в СССР можно увидеть такого солдата. При росте в метр восемьдесят пять Алексеев весил всего сорок пять килограммов и отличался невероятной худобой, если не дистрофией. Запавшие щёки и вдавленные глазницы делали его похожим на узника фашистского концлагеря. На узника он был похож ещё и потому, что постоянно грустил. Впрочем, радоваться ему было нечему — днём постоянно дразнили товарищи, вечером — сержанты.
Щарапа и Дубиленко сидели в углу третьего взвода. Туда же пришли и Гришневич с Яровым. Делать сержантам было нечего, и они уже начали, было, зевать, как вдруг Щарапу осенило:
— Саша, где твой Алексеев?
— Там, где ему и положено — спит, — ответил Дубиленко.
— Не понял — ему ещё рано спать! Давай его сюда.
— Зачем он тебе? У тебя своих целый взвод.
— Таких нет. Уж очень этот дистрофан мне нравится. Ему бы в кинокомедиях играть — все бы со смеху попадали, а, может быть, даже и сдохли.
— Ну, если ты так хочешь, зови сам, — предложил Дубиленко.
— Алексеев! — позвал Щарапа.
Ни звука в ответ.
— Алексеев, мать твою! Ты что, опух?! Бегом сюда!
Секунд через пятнадцать прибежал неуклюжий, полусонный Алексеев. На нём были огромные синие трусы и майка почти до колен. В этом наряде Алексеев удивительно напоминал Кощея Бессмертного. Оглядев курсанта с ног до головы, Щарапа подмигнул Дубиленко и спросил:
— Слушай, Алексеев, тебе трусы не жмут?
— Никак нет.
— А я думал, что жмут. Совсем тебя в дохода старший сержант Дубиленко превратил. Алексеев!
— Я.
— Ты — Кощей Бессмертный?
— Никак нет.
— Не понял, Алексеев?! Ещё раз спрашиваю — ты Кощей Бессмертный?
Алексеев промолчал.
— Я жду, — тихо, но с угрозой сказал Щарапа.
— Ты что, Алексеев, на говно захотел? — спросил Дубиленко.
— Никак нет.
— Тогда отвечай старшему сержанту Щарапе.
— Так точно.
— Что «так точно»? — спросил Щарапа.
— Кощей Бессмертный.
— А где твоя смерть? — спросил Щарапа.
Алексеев вновь промолчал.
— Наверное, в яйце? не слышу! — заорал Щарапа.
— Так точно… — едва слышно пролепетал Алексеев и опустил голову.
— Прими строевую стойку, солдат! — прикрикнул Дубиленко.
Сержанты засмеялись. Щарапа, довольный произведённым эффектом, продолжал:
— Говоришь, в яйце смерть? А вот если я тебе сейчас сапогом по яйцам заеду, ты умрёшь?
Алексеев криво улыбнулся и пожал плечами.
— Раз не знаешь, сейчас проверим.
Алексеев испуганно попятился назад.
— Боишься, Алексеев?
Алексеев кивнул.
— Вот как Кощей свою смерть чует! — давясь от хохота, проговорил Щарапа.
Все опять засмеялись. С трудом уняв смех, Щарапа сказал:
— Ладно, мы тебя простим, но ты сейчас расскажешь нам стихотворение.
— Да не просто так, а стань на табуретку, чтобы мы тебя лучше видели, — дополнил Яров.
Алексеев встал на табуретку и принялся декламировать. Гутиковский забормотал во сне, и Игорь едва расслышал начало.
— Громче! — крикнул Гришневич.
Алексеев заговорил громче и Игорь впервые отчётливо услышал армейский стих-молитву, который ему придётся слышать столь часто, что он останется в памяти до конца жизни:
Дембель стал на день короче.
Всем «дедам» — спокойной ночи!
Пусть вам снится дом родной,
Баба с пышною п…….й,
Бочка пива, водки таз
И Соколова приказ!
Первоначально говорилось«…И Устинова приказ!», но армейский патриарх приказал долго жить, а фамилия его преемника так и не вписалась в сие «поэтическое творение» и к всеобщему недовольству «дедов» несколько портила концов.
Закончив декламировать, Алексеев грустно посмотрел на Дубиленко. Тот перехватил его взгляд и спросил:
— Что, Алексеев, спать хочешь?
— Так точно, товарищ старший сержант.
— Стихотворение ты вроде бы хорошо читал… Отпустим его спать? — спросил Дубиленко у сержантов.
Те дружно смилостивились и разрешили Алексееву идти.
Курсант медленно, словно боясь упасть, слез с табуретки и пошёл в свой кубрик.
— Алексеев! — окликнул Щарапа.
Алексеев вздрогнул, вжал голову в плечи и с опаской повернулся назад:
— Я.
— Чего это у тебя хэбэ такое короткое?
— Подобрать никак не могли — если длинное, то было бы слишком широкое. Пусть лучше короче, а то на пугало был бы похож, — ответил за Алексеева Дубиленко.
— Он и есть пугало. И где только такого откопали? — спросил Гришневич.
— В Новгороде. Алексеев, ты ещё тут? — беззлобно спросил Дубиленко.
— Так точно.
— Улетел спать!
«Наверное, Алексеев чем-то болеет, может язвой какой-нибудь? Зря его в армию взяли — теперь только мучиться будет. А сержанты — козлы! Поставить бы Щарапу на табуретку, чтобы он сам стишки почитал. Хотя он, может быть, и читал года полтора назад — кто его знает? Вот логика у людей идиотская — тебе было плохо, так и другому надо так же сделать», — думал Игорь.
Глава тринадцатая
Здравствуй, мама!
Мать Тищенко и Славик едут в Минск. Спящая проводница. Славику не нравится минский воздух, но он уговаривает мать посетить метро. Первая встреча с родными после призыва. Как встречаются с родителями и родными курсанты в учебке. Восхитительная домашняя еда. Гришневич заставляет Тищенко докладывать каждый час. После домашней еды Тищенко не нравится армейская пища. Письмо от Жалейко — он попал служить в Печи. Тищенко угощает Черногурова, сослуживцев и сержанта. Почему фильм «Коммунист» кажется Игорю странноватым, а Резняку — туфтой. Проштрафившиеся Лупьяненко и Тищенко сосланы подметать плац. К Лупьяненко приехала мать. Тищенко в одиночку тащит мусор на наташу и едва не задыхается от царящей на ней вони. Почему лучше, чтобы родители приезжали не в один день.
В разгар лета с билетами было тяжело, тем более в южном направлении. Но все же Елене Андреевне удалось взять два балета до Минска, правда, только в общем вагоне. ''Ничего, ехать не долго — только одну ночь нам со Славиком потерпеть, а к утру уже будем на месте. Может, ещё не так много людей будет», — утешала себя Елена Андреевна.
«Ленинград-Брест'' стоял в Городке всего три минуты, а общие вагоны находились в хвосте поезда, и до них еще нужно было добежать. Подбежав к пятнадцатому вагону, Елена Андреевна, и Славик увидели, что никто и не думал открывать двери тамбура. Оставалось меньше минуты, и Елена Андреевна в отчаянии забарабанила в дверь. Некоторое время внутри вагона все оставалось невозмутимо спокойным, затем открылись двери соседнего четырнадцатого. Оттуда выглянула толстая, розовощекая проводница и недовольно спросила:
— Чего надо?
— Как это, «что надо»?! У меня билет, а поезд сейчас отойдет, — возмутилась Елена Андреевна.
— А-а… Подымайтесь.
Елена Андреевна, обремененная двумя тяжелыми сумками, с трудом поднялась в вагон. Следом за ней еще с одной вскарабкался Славик. Проводница помогла ему лишь в самый последний момент. Поезд уже тронулся, и тут Плена Андреевна услышала вопрос:
— А где же ваши билеты?
Елена Андреевна показала.
— Так у вас же пятнадцатый, а это четырнадцатый. Вам нужно перейти в соседний вагон.
— Конечно, перейдем. Хорошо, что вообще сели. Могли бы и на вокзале остаться.
Дверь тамбура была захлопнута настолько туго, что Елена Андреевна не смогла ее открыть без помощи Славика. В пятнадцатом вагоне из купе проводников раздавался спокойный, безмятежней храп. «Спит. Ей плевать, что люди в вагон попасть не могут», — с досадой подумала Елена Андреевна. Между тем проводница спала оттого, что проводила уже почти сутки без смены и вымоталась за это время. Ей и в голову не могло придти, что на какой-то захолустной станции пассажиры будут садиться в половине первого ночи. «А если и будут, то в соседний войдут», — подумала она час назад и, в принципе, оказалась права. В вагоне было всего человек двадцать, и Елена-Андреевна со Славиком без труда отыскали свободные места.
Елена Андреевна пыталась уснуть, откинувшись на жесткую перегородку, но холод и тряска не позволяли ей этого сделать. К тому же, она все время думала об Игоре. Славик тоже не спал, но его занимали совершенно другие мысли. Хотелось быстрее увидеть старшего брата в солдатской форме и расспросить его о такой таинственной и загадочной армии.
В Витебске вошло очень много пассажиров и Елене Андреевне и Славику пришлось до самого Минска ехать в тесноте и жаре, которая вскоре сменила холод.
