Вскоре в разных углах избы послышался храп. Андрей присел к Умрихину, — тот дремал, сидя на полу, прислонясь правым виском к стене.
— Слава богу, затихли немного, — сказал Андрей.
— Теперь отмаялись. Отдохнут.
— С хозяйкой-то кто говорить будет, а?
— Успеется, — сказал Умрихин. — Ты сам-то как?
— Ломота прошла, а в голове шумит.
— А в глазах?
— Сумрачно.
— Ты ложись, усни малость.
— Я потерплю…
Хозяйка оказалась неразговорчивой, угрюмой женщиной. Высокая, сухопарая, с проседью в волосах, она ходила по кути, раскидывая ногами длинный подол темной юбки. Дочь ее, некрасивая и тоже угрюмая, сидела у лохани и чистила картофель. Они молча справляли свои дела и редко обращали вимание на то, что делают пришлые люди. В окна, наполовину забитые досками, тряпьем и паклей, начинал вливаться слабый утренний свет. Иногда ветер хлестал снежной крупкой по стеклам.
Андрей решил все же заговорить с хозяйкой.
— Как она, ваша деревня-то зовется? — обратился он к ней. — Занесло и не знаем куда.
— Сухая Поляна — наша деревня, — не сразу ответила хозяйка, поправляя дрова в печи.
— От вас до Москвы далеко?
— Не очень-то и далеко.
— Побывали у вас немцы-то?
— Или не видите, что были? — неохотно ответила хозяйка. — Почитай, всю деревню сожгли.
Хозяйка сложила руки на черень ухвата и с минуту молча смотрела в огонь. И точно там, в отблесках огня, разглядев что-то, сообщила сама, не ожидая вопроса:
— И людей многих побили.
Дочь осторожно взглянула на мать, сказала умоляюще тихо:
— Мама, не надо.
— Не буду я плакать, — сердито ответила ей мать. — Нет у меня больше ни одной слезинки. Запеклось все.
Она обернулась к Андрею и Умрихину.
— Мужика моего, Петра Матвеича, тоже сгубили, — сказала она просто и сурово. — Он заикнись им что-то, а они его привязали к танке своей черной — да во всю мочь по кочкам.
Не ожидая вопросов, но скупо, избегая подробностей, она начала рассказывать о расправе немцев над деревней:
— За околицей у нас яма была вырыта для силоса. Так они согнали к ней стариков, баб да малолеток — и давай! Всю завалили! А кто ударился бечь тех с пулеметов побили да танками помяли.
Минуту назад, докуривая цигарку, Андрей думал прилечь и подремать, чтобы лучше осилить хворь. Но теперь его сон как рукой сняло. Сколько он слышал уже таких рассказов за дни похода! "Как у нас-то теперь в Ольховке? — подумал он о родной деревне и родном доме. — Может, так же вот?"
— Пропала наша Сухая Поляна, — заключила свой рассказ хозяйка. Которые живы остались, те бежали куда глаза глядят. А вот мы вернулись. Будем уж, видно, до скончания жить. Все одно!
— Фу, даже муторно! — поежился Умрихин.
— Да за что? — спросил Андрей. — За что такой разбой, а?
— А вот за таких, как вы, — ответила хозяйка и, выдернув ухват из печи, пояснила: — Забрели к нам ночью такие вот, как вы, наши красные армейцы, их и попрятали в деревне. У нас-то их, к слову сказать, не было. У соседей вон были… А все одно Петра моего Матвеича привязали к танке да по кочкам! — Голос ее задребезжал. — И давай всех, кого попало! А тут и огонь пошел хлестать!
— Мама! — опять прошептала дочь.
— Отвяжись, не буду! — резко сказала хозяйка. — Теперь у меня не выбьешь ее, слезу-то. Отплакалась. Чисти, знай! Теперь во мне все каменное да черное.
Хозяйка начала шевелить ухватом дрова в печи, а Умрихин и Андрей, поглядывая на нее, долго молчали. В избе становилось светлее. Все больные и раненые спали. Даже Целуйко умолк и перестал хватать солому рукой. Вновь вытащив кисет, Андрей сокрушенно прошептал:
— Плохо! Что же делать будем?
— До капитана надо дойти, — отозвался Умрихин.
— Сходи-ка и расскажи все.
— Да, тут теперь ничего не выйдет, — более самому себе, чем Андрею, прошептал Умрихин. — Такой случай, что ты! Надо искать другое место.
Он поднялся и пошел разыскивать капитана Озерова. Свернув цигарку, Андрей прикурил от коптилки и, окинув взглядом избу, спросил, считая, что его услышит хозяйка:
— Задуть огонь-то?
Но из переднего угла вдруг подал голос Степан Дятлов.
— Не надо, — сказал он слабо, — погоди…
— Не спишь? — удивился Андрей. — Тебе полегче стало?
— Легче, — ответил Дятлов. — Я хочу поглядеть на огонь. Вон он какой… как трепещет! Я давно гляжу.
Он лежал на носилках между двумя березовыми жердями, закрытый до шеи ватником и шинелью. Он не проявлял даже признаков, что хочет пошевелиться, — и казалось странным, что он, такой высохший и желтый, еще может подавать голос. От него шел нехороший гнилостный запах.
Андрей встал около него на колени, сказал с горечью:
— В больницу бы тебя, Степа!
— Отойди, — сказал Дятлов и тут же тихонько спросил неизвестно кого: — И зачем меня убило?
Андрей поднялся и быстро вышел из избы. В одной гимнастерке, с неприкрытой головой, он встал на крыльце, где хлестал резкий ветер, и долго стоял, смотря вдаль и не видя ничего…
…Вернулся Умрихин. Вслед за ним пришел капитан Озеров. Его ватник и ушанка были запорошены снежной крупкой. Он расспросил военфельдшера о состоянии раненых и больных, присел у стола — тяжело, устало… К нему подошла косматая пестрая кошка. Хозяйка видела, как он взял ее на колени, начал гладить красной от холода жилистой рукой. Обернувшись к печи, он спросил так, словно продолжал начатый разговор:
— Ну что, хозяйка? Что надумала? — Он кивнул на раненых и больных. А?
— Чего ж тут думать?
— А как же?
— Тут нечего думать, — сурово продолжала хозяйка. — Оставляйте у нас, вот и все! Куда их вам тащить с собой? Легкое ли дело? Бог милостив, сберегем, выходим. Какая нам жизнь, если вы не будете жить?
Андрей и Умрихин были поражены неожиданным решением угрюмой хозяйки, а капитан Озеров, приняв ее решение, как должное, коротко поблагодарил:
— Спасибо тебе, хозяйка! Не забудем.
— Сколько их оставите?
— Во-первых, вот этого. — Озеров повернулся в передний угол. — Он ранен тяжело. Его, дорогая хозяюшка, надо бы…
Дятлов вдруг зашевелился.
— Меня? — прохрипел он. — Оставить?
Все бросились в передний угол.
— Не-ет! — Дятлов забился под одеждой. — Не-ет?
Он взглянул на всех с ужасом, и глаза его пошли под лоб, сверкнув белками. Потом он, будто выгибаясь, чтобы сползти с носилок, сильно поднял грудь.
— Отходит, — прошептала хозяйка.
Все раненые и больные, словно почуяв, что в избу пришла она, смерть, которая всюду шла за ними, начали просыпаться и вставать со своих мест…
У западной окраины деревушки, в небольшой, дочерна задымленной баньке, находились на карауле два бойца. Голодные, продрогшие и усталые, они с трудом коротали время в затишке. На лесной дороге, по которой пришел полк в Сухую Поляну, стоял еще один пост, и они, надеясь на него, редко выглядывали из баньки. Но как раз в те минуты, когда умирал Дятлов, один из бойцов, обросший, синий от холода, с чирьями на шее, докурив цигарку, глянул в окошечко на дорогу, что выходила из лесу, и сразу схватил товарища за плечо.
— Глянь-ка! Это кто же?
— Чего паникуешь, там стоят же…
Из лесу, раскидываясь в цепь, к деревушке быстро бежали люди в шинелях. В руках у них мелькали автоматы.
— Мать святая, немцы!
— Бей! Дьявол!
По стрельбе капитан Озеров мгновенно догадался: у деревушки гитлеровцы. Отрываясь от Дятлова, крикнул назад:
— К бою!
Все, кто мог, похватали оружие.
— Спрячешь? — крикнул Озеров хозяйке.
Поняв, что речь идет о раненых, хозяйка кинулась открывать подпол, закричала дочери:
— Мотря, давай сюда! Давай соломы!
— За мной! — скомандовал Озеров, бросаясь из избы.
Выскочив на крыльцо, Андрей в несколько прыжков оказался у развалин какой-то каменной постройки, вероятно, кладовой. Пальба шла такая, что второпях нелегко было понять, откуда и кто стрелял. Приподнявшись над глыбами серых камней, хотя вокруг и не стихал посвист пуль, Андрей увидел, что все остальные бойцы, которые были в избе и могли биться, бросились в палисадник, к сарайчику и в огород. Впереди за раскиданными пряслами, за пепелищами, где возвышались голые печи, на двух крайних дворах деревни метались люди, стреляя куда-то из винтовок и что-то крича. Позади — по всей деревушке — поднималась, рвалась сквозь пальбу разноголосица.
Зарядив винтовку, Андрей вновь поднялся над грудой камней, соображая, куда надо стрелять. На крайнем дворе два высоких человека в шинелях сшибли с ног бойца в ватнике и, пробежав в направлении Андрея несколько метров, упали за изгородью, где были низенькие помятые кусты акации. В ту же минуту на дворе еще показались люди в шинелях — они тоже неслись к изгороди.
— Немцы! — допахнуло ветром чей-то голос.
