— Она так вот, как и ты, тоже хочет поработать на немцев, — глухо и совсем некстати сказал он.
Шарейка помолчал в затаенном смущении, а потом сказал вдруг спокойно:
— Ну что ж, нехай поработает. Позови ее в хату.
— Обойдемся пока без нее, — отозвался Зазыба.
Тогда Шарейка посмотрел на него во все глаза, пожал плечами.
— Что-то я не понимаю сегодня тебя, Денис.
— А тут и понимать нечего, — повысил голос Зазыба. — Девка хочет поселиться на житье в местечке. Ты же сам говорил, война войной, а человеку жить надо.
— Так это я сказал…
— А она тем более, бо осталась одна. Беженка. Ищет пристанища.
— А чем не пристанище в Веремейках?
— Она же хочет делать что-то, чтоб еще и кормиться! Шарейка покрутил головой.
— А то сам прокормить не в состоянии? У тебя же ртов не богато!
— Она ведь сама себе хозяйка. Говорит, свези в Бабиновичи. Шарейка с недоверием сморщился.
— Дело ваше, — сказал он. — Вижу, хитришь, не хочешь открыться. Но чего мне все это стоить будет? Ты же, наверное, хочешь, чтобы я пособлял ей устраиваться?
И тут Зазыба не нашелся, что ответить, просто не был готов к подобному разговору.
Тогда Шарейка потер ладонью небритую щеку и заговорил со злостью, будто хотел запугать Зазыбу:
— Тут своих девок хватает. Уже который день по местечку с мокрыми хвостами бегают. Благо, есть куда и откуда. Еврейские дома ведь почти все пустуют. В местечке остался один Восар, если помнишь, да еще Ицкина женка, того Ицки, что мельником когда-то был в Прудках. Так сам Ицка, помер, а баба его хворая. У нее один страх переборол другой. А Восар тоже на ладан дышит. Одним словом, в местечке теперь только два старых еврея. Остальные поперед армии поехали кто куда. Так дома ихние пустуют. Офицеры немецкие пируют там, когда часть какая через местечко идет и останавливается. Завсегда ищут по местечку девок. Учительницы остались, да и в больнице женского персоналу хватает. Ночи напролет граммофоны в еврейских домах надрываются. А теперь вот и твоя беженка туда же. Не зря, с лица ничего, да и все остальное, кажись, в аккурате. Так что… смотри! Но если сама уж больно хочет, то сделаем одолжение, можно отвести хоть сейчас за почту, нехай в Хонином доме селится.
Шарейка глянул исподлобья на Зазыбу, будто хотел убедиться, какое впечатление произвели его слова. Но по виду Зазыбы нельзя было угадать его истинного настроения, умел, если это было нужно, не показывать. Но вот Зазыба стремительно отошел от окна, сел на стул, стоявший почти посреди хаты. Неприятно ему было вести с хозяином такой разговор, знал, что портной теперь нехорошо думал о нем. И тем не менее то, что Шарейка каким-то образом мог догадываться о действительном положении вещей, Зазыбе и в голову не приходило. Интерес портного к тому, чем может обернуться для него дело с устройством в местечке Марыли, можно было отнести на счет обыкновенного любопытства. Однако как раз теперь Зазыба по-настоящему и почувствовал всю нелепость своей затеи: выходило, что он сознательно втягивал портного в опасное дело и даже не предупреждал его об этом. Совесть требовала рассказать Шарейке обо всем, но Зазыба не имел права раскрывать тайну. Оправдывало его немного то, что он и сам ничего толком не знал. Теперь он сидел перед портным и лишь переводил дыхание. Однако, пожалуй, хуже всего было то, что он вообще неумно повел весь разговор, с порога набросился на человека, которого уважал и в котором теперь особенно нуждался: во всяком случае, лоскут немецкого сукна не стоил того, чтобы портить настроение и самому себе, и хозяину этой хаты, а тем более бросать тень на Марылю. Конечно, можно было еще исправить все, как-то обрести прежнее расположение, которое всегда было между ними, но Зазыба уже был не в состоянии перевести разговор на что-то иное — ощущение стыда и вины сильно угнетало его.
Тем временем домой неожиданно вернулась хозяйка, Шарейкова жена, принаряженная, очевидно, по случаю спаса.
— А я думаю-гадаю, кто это к нам на коне, — сказала Шарейкова жена грудным голосом, улыбаясь. — Дак что же это вы девчину одну оставили во дворе?
— Ты и в самом деле, Зазыба, позови ее, — почувствовав укор, обратился к Зазыбе хозяин. — А то я не знаю, как звать ее. А Ганна за это время на стол соберет. Обедать, может, и рано, однако же когда-то мой Гирша говорил: обед на обед не то, что палка на палку.
— Твой Гирша, вижу, на все случаи жизни науку тебе дал, — усмехнулся Зазыба и вышел на крыльцо, чтобы позвать Марылю.
За обедом Шарейка сказал жене:
— Может, возьмем к себе жиличку?
Ганна, успевшая по-женски быстро окинуть взглядом незнакомую девушку, посмотрела на мужа с насмешливым недоверием.
Тогда Зазыба перехватил разговор.
— Нехай будет так, как договорились, — сказал он решительно портному. — Тем более что дома в местечке, как ты говоришь, без хозяев остались. Пущай занимает какой-нибудь.
— У тебя, Денис, как я погляжу, так все очень просто выходит, — с насмешливым выражением покачал головой Шарейка. —Разве человеку для жизни одного пустого дома хватит? Что-то же еще и есть надо, и спать на чем-то надо? Евреи ведь свои пуховики позабирали!
— А у меня деньги есть, — вмешалась в разговор Марыля; слова ее прозвучали наивно и как бы невпопад.
— Это хорошо, что деньги, — даже не посмотрел на нее хозяин, — но что они теперь будут стоить?
— На первое время хватит того, что дала Марфа, — сказал Зазыба, — а там вскорости еще подкинем.
— Хозяин — батька, — уступая Зазыбе, сказал Шарейка и спустя полминуты рассудил: — В конце концов, голодной да холодной не будет.
Ганна, которая все это время с недоумением посматривала на мужчин, пожала плечами.
— Верно, Денис, почему бы ей у нас не остаться? Шарейка крутнул головой.
— Нехай делают как знают.
Ганна снова обвела пристальным взглядом обоих.
— Как там Давыдовна твоя? — спросила она через некоторое время уже о другом.
— Живет помаленьку. Как говорится, жизнь на нитке, а думает о прибытке, — ответил с усмешкой Зазыба.
— Немцев у вас нема еще?
— Пока и взаправду выходит, — сказал Зазыба, — что за лесом нас не видать.
— Это они еще не добрались до вас, — заметил Шарейка.
— Но полицейского уже имеем.
— Зато у нас их целая свора. Шляются по местечку с винтовками, пугают людей.
— О господи!.. —вздохнула, подумав о чем-то, Шарейкова жена.
Шарейка после этого сказал с усмешкой:
— Сегодня в Бабиновичах, должно быть, бабы только и делают, что вспоминают господа бога. Ганна моя вот тоже… — он помолчал и добавил: — Спохватилась вдруг… через столько лет. А уже казалось, что и не потребен вовсе он.
— Не потребен, — сверкнула темными глазами Ганна. — Ты бы поглядел сегодня, как ползли наши бабы в церковь, когда открывалась, да как целовали там все, что можно было, вылизывали языками пыль.
— Бедняжки! — явно паясничая, произнес Шарейка, но больше не стал злить жену.
— Раз уж вспомнили, грешным делом, бога, — обратилась к Зазыбе нахмуренная Ганна, — то сделай милость, Евменович, передай вот это письмо Марфе своей. — Она приподняла скатерть обеденного стола, взяла оттуда свернутую трубочкой бумажку.
— Что это?
— Так не секрет, можешь посмотреть.
Но не успел Зазыба пробежать бумажку глазами, как протянул к ней руку хозяин.
— «На поляне, — сильно хмуря лоб, начал читать портной, — стоит два гроба. Один черный, другой красный. Второй гроб, красный, вдруг цветами зацветает…»
— Святое письмо, — пояснила Ганна, — передается по золотой цепочке.
Шарейка повертел в руках бумажку, подмигнул Зазыбе.
— Однако же никакого золота не видать.
— Тебе бы все зубы скалить, — как на пропащего, махнула рукой жена.
— Это в церкви сегодня раздавали такие вот? — поинтересовался Шарейка.
— Не в церкви, а домой принесли. Еще намедни.
— Зачем?
— Значит, есть зачем.
— Так расскажи нам.
Но Ганна уже и не смотрела на мужа. Она привычно вытерла полотенцем стол, сказала Зазыбе:
— Так ты уж, Евменович, отдай Марфе письмо. — И объяснила: — Ты не думай, тут все хорошо. Написано: два гроба. Так один, надо читать, красный, это наш, советский, а другой, черный — ихний, германский. Германский как стоял вот, так и стоит, а наш цветами расцветает. Значит, нам хорошо будет!
— Ну-ну…
— Правда, наш еще весь в крови, недаром же красный, но написано, что оживают цветы на нем. Значит, наши одолеют немца. Это святое знамение, чтоб знали. Даже бог теперь за нас.
— А что Марфа моя должна делать с письмом?
— Так ты вот послушай, Евменович, — утешенная вниманием и, как ей казалось, серьезным отношением, посветлела лицом хозяйка. — Это письмо, как видишь, святое, и должно оно передаваться по цепочке такой, от одного человека к другому. И главное, чтобы никто не оборвал цепочку, а то ничего тогда не сбудется. Значит, каждый, к кому попадет письмо, должен переписать его и передать другому. Потому и цепочкой зовется.
