— Ты убил Мистера Гринджинса, — говорю. — На твои делишки на черном рынке всем насрать. Да торгуй ты себе поддельными флагами СВА и никелированными осколками, толкай фотографии лобка Энн-Маргрет в обтягивающих желтых штанишках «капри». Сбывай свой разбавленный виски и дурь с примесями, и наплевать на то, что ты вьетконговцам военное имущество целыми грузовиками сдаешь.
— Но вот Мистер Гриджинс таки взял тебя за жопу в деревне, в шалмане, где полно двенадцатилетних шлюх, которыми вы торгуете на пару с толстым ганни из Арканзаса.
— Ты тогда менялся: полный трехосник ящиков с гранатами на матросский мешок, набитый героином-сырцом. Я клиента твоего похерил, помнишь? Того гука на «цикло»*, у него еще знаки вьетконговского офицера были внутри шляпы пришиты. Потом капитан притащил тебя за жопу на командный пункт и сдал Могиле. Я был там, Бобер. Все видел — от начала до конца.
Эдди Хаскелл говорит: «Джокер, ты сам-то кто? Циник неприспособленный с чересчур живым воображением. Где твои доказательства? Слова одни, а доказательства где?»
Все в блиндаже чувствуют напряжение в голосе Бобра, с трудом пытающегося сохранить самообладание: «Рядовой Джокер, я, несомненно, могу понять, почему вы злитесь на меня. Вы в стране подольше, к тому ж и в звании вас понизили. Я знаю — вам нелегко пришлось. Понимаю».
Бобер Кливер делает паузу, продолжает: «Никто тут не верит, что Вы хотели убить своего лучшего друга. Как там его звали? Ковбой? Корпус морской пехоты сурово Вас наказал, содрав шевроны за то, что вы не смогли вытащить его тело. Я постоянно подбадриваю тех, кто вас боится, полагая, что вы грохнули круглоглазого морпеха. И я не верю сообщениям о том, что Вы бегаете повсюду голым, спите в грязи, что Вы боитесь выходить на свет божий в дневное время. Уверен, что все эти россказни сильно преувеличены».
Голос Бобра нудит в темноте. «Мы, бывало, честно расходились во мнениях, рядовой Джокер, но я искренне хочу, чтобы вы знали, что я всегда относился к вам с большим уважением».
— Давай лучше про геру поговорим.
Кто-то говорит: «Бобер торгует — вас понял — сообщение принято — герой!»
Черный Джон Уэйн говорит, подначивая: «Э, Бобер, а когда поговорим о награде, что ты за голову Джокера назначил?»
Я говорю: «Джей-У, да не спорь ты с этой рыготиной. Все равно до него не дойдет».
— Верно, — отвечает Черный Джон Уэйн. — Точно, не дойдет.
Бобер говорит: «Послушайте, ребята, мне все же очень хочется дойти до сути этой проблемы. Будет полезнее, если мы во всем разберемся раз и навсегда. Но, похоже, до конца мы никогда всего не узнаем. Мне так хочется вам помочь. Может, этот капитан, про которого вы говорите, был убит в бою. Может, до него Бледный Блупер добрался».
Кто-то произносит: «Херня — тот «клеймор» кто-то в шкиперском блиндаже поставил. Что, Бледный Блупер по проволоке ходить умеет?»
Бобер говорит: «Мне неизвестны все факты по этому делу, но я разберусь. Обещаю. Я подам бумаги в уголовный отдел с просьбой провести расследование. Они пришлют официальный отчет о предполагаемом происшествии».
— Заткнись, — говорю. — Заткнись к херам.
— Что? — говорит Бобер. — Простите, не понимаю, что вы имеете в виду.
Черный Джон Уэйн говорит: «Сказано тебе — заткнись. Делай, что говорят, а то я всю белизну из твой жопы выбью».
Бобер произносит очередную речь: «Слушайте, сержант, переживать причины нет. Давайте не будем горячиться, ладно? Возможно, вы и правы. Может, нам всем стоит успокоиться и обо всем еще раз подумать, и мы сможем найти логичное объяснение. Но я убежден в том, что нам надо хотя бы попробовать сначала собрать все факты, чтобы не перескакивать к скороспелым выводам».
Морпехи в блиндаже молчат, ждут, что будет дальше.
По «Радио Вооруженных Сил» Билли Джо чего-то там бросает с моста Таллахачи-Бридж.
* * *
И вдруг половину блиндажа заливает тусклый свет осветительных ракет, вспыхивающих снаружи.
Лицо Черного Джона Уэйна, как под холодным светом фотовспышки, застывает черной твердой маской из эбенового дерева. Взгляд пронизывает Бобра.
На Черном Джоне Уэйне — тропическая форма, перекрашенная в черный цвет. Вокруг шеи тяжелое ожерелье из «лимонок». Здоровый мужик. Черный Джон Уэйн пришел в жизнь черным гигантом, чудищем, набрался крутости в уличных драках, а когда достаточно окреп и вырос, занялся культуризмом.
Бобер на взгляд — бледный лопушок, с бульдожьим носом и пухлыми конопатыми щечками. На нем футбольная фуфайка, джинсы, кроссовки и синяя бейсболка с большими белыми буквами «NY» на боку. В отличие он всех остальных, оружия при Бобре нет. Бобер похлопывает себя по ладони бамбуковым стеком. На конце стека — начищенная средством «Брассо» гильза от патрона 45-го калибра.
Эдди Хаскелл сидит в углу блиндажа на бамбуковом рундуке, ковыряя лишайную корку на икре острием штыка. Тощий рыжий крысенок с лицом как у голодного хорька. Он поднимает глаза, втыкает штык в мешок с песком, сдвигает лежащий на коленях помповый дробовик в положение «на грудь».
Кусок — возле входа, втискивается в тень.
Черный Джон Уэйн встает и полусогнувшись идет, пробираясь через дюжину черных морпехов в черной тропической форме. Он наклоняется к Бобру и прочищает горло. «Джокер знает, что ты — дьявольское отродье, потому что Джокер наш голубоглазый черный брат».
Из потертого оранжевого тропического ботинка с личным жетоном на шнурке Черный Джон Уэйн вытягивает опасную бритву с рукояткой из слоновой кости. Наружу выскакивают шесть дюймов высококачественной хирургической стали, такие острые блестящие бритвы только для парикмахеров-частников делают.
Годзилья лапа Черного Джона Уэйна вкручивается в футбольную фуфайку Бобра и швыряет его на себя как куклу. Бритва взлетает прямо к розовому горлу Бобра.
Черный Джон Уэйн говорит Бобру: «Отставишь вранье свое, или хочешь стеклянный глаз заиметь?»
Эдди Хаскелл дергается, я бросаюсь на него через блиндаж. Хватаю за воротник и пригибаю вниз. Прежде чем он успевает поднять из грязи свой дробовик, я с силой упираю ему в макушку свой русский офицерский «Токарев» 9-миллиметрового калибра.
Эдди Хаскелл обмякает, стонет, пытается подняться. Какое-то мгновение восхищаюсь его поведением, а затем отключаю его рукояткой пистолета. Крепкая же голова у него — как снарядная оболочка.
Все в отделении замерли.
Кто-то говорит: «Праздник зверства! Праздник зверства!»
— НА ТЕБЕ!
Я поднимаю руку, чтобы засувенирить Куску ласковый шлепок по морде.
Кусок роняет M16 и выскальзывает из блиндажа.
Слышу, как он убегает, с трудом выдирая ноги из грязи.
Бобер отчаянно пытается выдраться из замка захвата, в который его взял Черный Джон Уэйн. Увидев, что остался без телохранителей, он начинает вопить и дергаться. Но Черный Джон Уэйн зажал Бобра мертвой хваткой, и отпускать не намерен.
Отсветы от осветительных ракет по-прежнему падают в блиндаж. Должно быть, снаружи творится что-то очень серьезное. Слышны крики, топот, беспорядочный огонь из стрелкового оружия.
Здесь же, в блиндаже, звуки издает один Бобер, который пытается скулить и одновременно хватать ртом воздух. Его лицо скривилось, превратившись в подергивающуюся маску, на которой неприкрытый ужас.
Бобер колотит Черного Джона Уэйна по лицу своим бамбуковым стеком. Черный Джон Уэйн подергивает головой, расчищая поле зрения, будто отгоняя надоедливую муху.
Черный Джон Уэйн вжимает бритву в кожу прямо под левым глазом Бобра. «Щас порежу!» — говорит он мне. Потом Бобру: «И обретешь ты веру!»
Я подтягиваюсь на руке Черного Джона Уэйна как на перекладине — рука у него размером с мою ногу и крепка как валун. «Никак нет», — говорю. — Отставить, Джей-У. Нельзя нам его херить. Ты же не в родном квартале, там-то можешь бритвой баловаться».
Черный Джон Уэйн глядит на меня. «Да убьем его, и все! Кто нам тут мешает?»
Я залезаю в набедренный карман и вытягиваю оттуда щипцы для минных проводов. «На, возьми-ка».
— Чего?
— Давай, братан. Подмогни чуток.
Черный Джон Уэйн мотает головой.
— Не. Не надо. Херня. Потом сделаем.
— Давай, Джей-У. На меня положись.
Черный Джон Уэйн издает стонущий звук и говорит: «Джокер, ну ты и выдумщик». Он вручает мне опасную бритву и забирает щипцы для минных проводов.
Выпученные глаза Бобра следят за перемещением бритвы из руки Черного Джона Уэйна в мою. Бобер отдергивается, упираясь в мешочную стену блиндажа, как в судорожном припадке от ужаса; страх лишает его рассудка.
— Придуши-ка, — говорю Черному Джону Уэйну, и Черный Джон Уэйн его придушивает.
Бобер Кливер давится, стонет, пускает слюни и плюется. Язык вылезает наружу, как красный склизкий огородный слизень.
