— У кого какие параши? — напоминает кто-либо из заядлых «политиков», и сразу же начинает сыпаться поток самых разноречивых и подчас сомнительных слухов. Когда исчерпывается запас всего собранного на работе, мы в поисках истины приступаем к обсуждению добытых сведений. И снова — надежды, надежды без конца.
Одной из первых дошла до нас потрясшая всех весть о разгроме ударной немецкой группировки под Сталинградом. Переполох, охвативший тогда гитлеровцев, не остался нами незамеченным и даже весьма основательно отозвался на наших собственных ребрах. Клочки собранных тогда нами немецких газет, в которых фашисты тщетно пытались рассеять и ослабить впечатление, произведенное случившейся катастрофой, и увенчать ореолом непобедимости и беззаветным самопожертвованием свои незадачливые отборные войска, никого не могли ввести в заблуждение относительно истинного положения вещей. Они беззастенчиво спекулировали сомнительной радиограммой, якобы переданной Паулюсом, что его группировка не сложила оружия и осталась верной фюреру до конца, продолжая держаться до последнего солдата. Мы мало верили подобным сообщениям и делали свои собственные выводы.
— Сломали фашисты зубы о Сталинград! — торжествовал тогда Осокин. — Это им не Париж, маршировать по улицам без боя. Побегут теперь вспять без оглядки, только пятки засверкают. А что погибли все до одного, так на эту удочку теперь и ребятишек не поймаешь. Посдавались — только и всего!
Не верили мы после этого и в планомерные выравнивания немцами линии фронта, которыми они безуспешно пытались прикрыть свои, ставшие нередкими, отступления.
— Хе! Знаем мы эти «выравнивания»! Шуганули их от матушки-Волги, так теперь и портки не успевают застегивать, — не без бахвальства заключает обычно немногословный Папа Римский, коренной волгарь.
Не успев привыкнуть к известиям о Сталинградском побоище, спустя чуть более полугода, мы разнюхиваем о гигантской и победно-решающей битве под Орлом и Курском, а вскоре — и о высадке англо-американцев в Италии, ее капитуляции и объявлении ею войны своему же бывшему союзнику — фашистской Германии.
— Повело, значит! На бедного Макара все шишки валятся, — злорадствует Павло. — Вот-те и ось Берлин — Рим — Токио. Лопнула-таки середка — одни концы остались.
Радость наша неописуема и безгранична, но она омрачена тем, что сведения, добытые нами, касаются самых отдаленных участков на фронтах военных действий с фашистами — где-то там в Италии и других местах, а вот о Карельском фронте, близость которого нами особенно ощутима, мы знаем меньше всего. Неподвижность и мертвая тишина на Севере вызывают недоумение и приводят нас к невольным горьким и печальным размышлениям.
— Пока там кончится все, немцы нас перебьют здесь всех, — досадуем мы.
И не удивительно, что поистине ошеломляющее впечатление произвели на всех докатившиеся наконец-то до нас вести о надвинувшихся последних событиях. Их приносит нам все тот же дядя Вася.
— Ну, мужики! Параши принес такие, что без закурки их и открывать не стану, — не успев еще войти, с порога бросает он.
— Давай, давай, не томи! Чего там? — нетерпеливо допытываемся мы.
— Нет! Так не пойдет! — упорствует шахтер. — Жалеете, так я могу и в другом месте разжиться. Не все такие кощеи. Палаток в лагере много.
Шутливо усмехаясь, он поворачивается в дверях, делая вид, что хочет уйти. Не выдержав, мы срываемся с мест и бесцеремонно волоком затаскиваем его на нары.
— Будешь дразниться, так и по шее можно. У нас недолго!
— Куда там! Что и говорить — на подбор богатыри! — не унимается он, скаля свои желтые прокуренные зубы. — А только без закурки ничего не выйдет. Прямо говорю!
Побежденные его упорством, мы выворачиваем карманы и всей палаткой скручиваем ему жалкую цигарку из табачной пыли, пополам с хлебными крошками и песком.
— Уж не обессудь! Чем богаты! Сам знаешь, какой у нас табак, — оправдываемся мы, пытаясь умилостивить его.
— Да ладно уж! Что с вас, голодранцев, возьмешь? — снисходительно принимает он наше приношение. — И на этом спасибо!
Затянувшись цигаркой, дядя Вася, захлебываясь и кашляя от чада, выкладывает известие о высадке англо-американских войск в Нормандии и долгожданном открытии второго фронта.
— Ну, держись теперь, немцы! Взялись-таки за ум союзники! Но это еще не все. На десерт я вам приготовил нечто еще более приятное. Не знаю вот только, сразу докладывать или подождать еще, чтоб подготовились?
— Да будет тебе головы-то морочить! Давным-давно уж ко всему готовы.
— Ну, коли так, то довожу до вашего сведения, что наши войска начали наступление на Карельском перешейке и в Южной Карелии, уже овладели Выборгом и сейчас ведут наступление на Петрозаводском и Свирском направлениях. Устраивают вас этакие новости?
Вместо ответа мы воем от восторга и от радости устраиваем на нем кучу малу. Новости о желанном начале военных действий на Карельском перешейке под Выборгом и в самой Карелии под Петрозаводском делают нас почти невменяемыми. Это уже не где-то там — в далеком далеке, это уже почти что рядом и вселяет самые радужные надежды.
— Дошла-таки молитва до бога, — заключает Яшка. — Авось и до нас что докатится.
— Это не твоя ли уж молитва-то дошла? — ехидничает Павло. — Не слыхал я что-то, чтоб колдуны молились. Даже в диковинку мне это!
— А хошь бы и моя! О молитве это к слову пришлось. А что о колдунах, которые молятся, так хошь вы меня и Колдуном кличете, а я отцом-матерью, по русскому обычаю, тоже крещен был. Стало быть, как и ты, тоже православный, а ни какой другой.
Вскоре дядя Вася принес нам очередную новость, причем более ошеломляющую, чем предыдущая.
— Теперь скоро, мужики! — ворвавшись в палатку, и уже без вымогательства, огорошивает он нас. — Наши потребовали от финнов разрыва отношений с Германией и вывода всех ее войск из Финляндии в самый кратчайший срок. Вот как все оборачивается!
— И откуда это ты выскребываешь все? — удивляется Яшка. — Об этом, гляди, так и немцы не все ведают, не то шта наш брат пленный. Чудно-таки, право!
— А об этом, мил друг, не спрашивай, — хитро усмехаясь, отвечает шахтер. — Мало тебе новостей, так ты еще другого захотел. Говори спасибо за этакую парашу. А что достаю, как и откуда, об этом и знать не обязательно. Так-то вот, милый!
— Да это оно так! А только любопытно все ж таки, откуль што у тя берется? Сорока што ль, в самом деле, на хвосте приносит, аль еще кто?
— Нашел чем интересоваться, — охлаждает Яшкино любопытство Полковник. — Люди хорошим вестям радуются, а тебя не они интересуют, а то, как и откуда они берутся.
Радость и ликование наши в самом деле безграничны. Лихорадочная же суетливость немцев выдает их беспокойство и все более утверждает нас в надеждах на скорое освобождение. По озабоченным лицам фашистов нетрудно догадаться, что они крайне встревожены создавшейся обстановкой и что слухи, дошедшие до нас, небезосновательны. Со злорадством мы наблюдаем, как, спеша покончить с дорогой, они назначают все новые сроки, которые, наперекор им, неизменно срываются.
— Так оно, пожалуй, и будет, как Андрей предсказывал, — припоминает Павло. — Дорогу они откроют, а поезда по ней наши пойдут. К тому идет. Зря стараются.
Вторичное открытие дороги встречено немцами без прежнего ликования. Им и самим не верилось, что все будет в порядке. Опасения их на этот раз оказались напрасными. Ожидаемый поезд прошел благополучно, но, к нашему крайнему изумлению, вместо следования на фронт он прибыл с позиций, направляясь в тыл. Появление его с другой стороны произвело смятение в немцах. До отказа набитый покалеченными машинами, разбитыми зарядными ящиками, остатками пресловутых мессершмиттов и ранеными, он произвел на всех потрясающее впечатление и красноречивей всего говорил об истинном положении дел на фронте. Созерцание его существенно укрепило нас в наших догадках.
— Тикают немцы! — убежденно решает Колдун. — Вот те крест — тикают! Не на фронт поезда идут, а с фронта. Каюк теперь фрицам!
