«Как ты думаешь, могу ли я неожиданно потерять сознание... или ослабею постепенно»?
«Ты никогда не долетишь до Будапешта... по всей вероятности... но неожиданно сознания не потеряешь».
Последние слова он произносит в добавление, скороговоркой, скорее всего, чтобы не расстраивать меня.
«Тогда я лечу дальше... и попытаю счастья».
Максимальный газ... минуты беспокойного напряжения... я не сдамся... я не... вот и летное поле с истребителями, Будапешт... выпустить закрылки... убрать газ... я приземляюсь... все...
* * *
Я отправляюсь на операционный стол в частном госпитале. Медсестры столпились вокруг и смотрят на меня с любопытством. За спиной хирурга, профессора Фикка, стоит Гадерман, он качает головой. Он говорит мне потом, что когда я был под наркозом, то сказал несколько вещей, которые по всей вероятности, не смогли привести медсестер в восхищение. Что можно сделать в такой ситуации? Профессор Фикк объясняет, что в меня попали две пули из 13 мм пулемета, одна, которую он уже извлек, вошла под углом в бедро, а другая прошла навылет. Он говорит мне, что я потерял много крови и как только он наложит гипс, меня отправят в санаторий на озере Балатон для того, чтобы я быстрее восстановил свои силы и дал бы возможность своим ранам затянуться в тишине и покое. Тем временем прибыл Фридолин и ругает меня за то, что я вляпался во все это из-за своего любопытства, но хотя он прямо и не говорит мне этого, он рад, что не произошло ничего более худшего. Он докладывает, что мы должны перебазироваться в район Штульвессенбурга, а сами будем стоять в Боргоенде. Они закрепляют мои носилки в санитарном «Шторхе» и доставляют меня в Хевис на озере Балатон, где я должен пройти лечение в санатории доктора Петера. Я уже спрашивал профессора Фикка сколько времени займет мое выздоровление и когда я смогу хотя бы ходить, не говоря уже о полетах. Он дает уклончивый ответ, предположительно потому, что Гадерман уже рассказал ему о моей нетерпеливой натуре. Я настаиваю на том, чтобы доктор Петер немедленно снял мои повязки и сказал мне, сколько, по его времени, я буду здесь оставаться. Он поначалу отказывается снимать повязки, но затем, после долгих споров, он исследует рану и говорит:
«Если не будет никаких осложнений, пролежите недель шесть».
Вплоть до этого момента я не особенно беспокоился о ране, но сейчас я чувствую, что снова теряю все, обреченный на бездействие в то время, когда нужен каждый человек. Я в бешенстве. Вот так ситуация: моя нога в гипсе и я с трудом могу передвигаться. Но в одном я уверен твердо: долго это не продлится. Не имеет значения, как благотворно скажется на мне медицинский уход и отдых, я не смогу отдохнуть по-настоящему до тех пор, пока я не вернусь в полк и не начну летать с ним. Фридолин каждый день приезжает из Боргоенда и навещает меня с портфелем, набитым бумагами на подпись. Он держит меня в курсе боевых дел полка, всех его тревог и потребностей. Между Фармосом и нашим нынешним аэродромом полк был временно размещен, всего на несколько дней, на аэродроме в Весеке, пригороде Будапешта. Стоит плохая ноябрьская погода и несмотря на критическую ситуацию мы совершаем только несколько боевых вылетов. На восьмой день он посещает меня еще раз и приносит новость, что Советы атакуют Будапешт большими силами и уже захватили плацдарм на этой стороне Дуная; еще хуже то, что их новое наступление с юга по направлению к Балатону угрожает вбить клин между нашими позициями. Он совсем не удивлен, когда я говорю ему, что достаточно належался в постели и собираюсь встать и вместе с ним вернуться в полк.
«Но...». Он не заканчивает это предложение. Он знает о моем упрямстве. Сестра слышит, как Фридолин упаковывает мои вещи и не может поверить своим глазам, когда она заглядывает в дверь чтобы узнать, что происходит. Когда появляется предупрежденный ею доктор Петер, он застает меня уже готовым уйти. Я хорошо знаю, что он не может взять на себя ответственность и я ни о чем его не прошу. Он качает своей головой наблюдая за нашим отъездом. Через час автомобиль доставляет нас на станцию.
На то время, когда полк расквартирован в Фармосе, мы стоим в деревне. Люди настроены к нам очень дружелюбно, чего можно было ожидать. Они надеются, что мы сможем остановить русских и освободить уже оккупированную часть их страны. Мой ординарец Дальман уже приготовился к моему приезду и натопил комнату в небольшом коттедже, без сомнения полагая, что она понадобиться в качестве больничной палаты. Проходит несколько дней и погода налаживается. Я летаю с первого же дня, укрепив ногу в гипсе дополнительными ремнями. Двигаться трудно, но как-то удается. В середине декабря из-за сильных дождей и мокрого снега наше летное поле становится все больше и больше похожим на болото и мы возвращаемся в Варпалоту. Этот аэродром расположен на сухом возвышенном месте и мы можем взлетать в любое время.
Моя третья эскадрилья в конце концов переоснащена истребителями Фокке-Вульф-190, и, имея в виду складывающуюся ситуацию, мне бы не хотелось давать им особое время на переподготовку. Поэтому один или два пилота по очереди прикрепляются к штабу полка и между боевыми вылетами я знакомлю их с новым типом самолета и учу их как с ним обращаться. Каждый из них делает несколько кругов, количество которых зависит от его летного мастерства и затем я беру их с собой в качестве ведомых на боевые вылеты. После пятнадцати или двадцати вылетов их знакомство с новым самолетом считается завершенным и наступает очередь других экипажей. В итоге третья эскадрилья способна совершать боевые вылеты без перерывов.
Во время своих первых боевых вылетов экипажам приходится получать самые трудные уроки, поскольку зенитная оборона везде сильна и кроме того, они все еще немного боятся летать на самолетах нового типа, особенно потому, что у них нет бортового стрелка, который подстрахует их против атак противника сзади. Во время своего первого боевого вылета ФВ-190 лейтенанта Шталера получает попадание в двигатель и немедленно идет вниз. Ему удается совершить вынужденную посадку за нашими окопами. В тот день все идет не так. Только я собираюсь взлететь вместе с лейтенантом М., который также проходит обучение на новой машине, когда большая группа Ил-2 вместе с истребительным эскортом пролетает мимо аэродрома, находясь на высоте 600 метров. Стоит холодный декабрьский день и у меня уходит некоторое время на то, чтобы разогреть двигатель так, чтобы он работал в нормальном режиме, но тем временем иваны конечно же, исчезают за горизонтом. Затем до меня доходит, что во время нескольких по-настоящему холодных дней механики использовали устройства для подогрева, которые позволяют нам взлетать немедленно, без предварительного прогрева двигателей. Работа этого устройства зависит от специально приготовленного топлива. Я делаю знак М. немедленно заправляться и взлетать вслед за мной. Бомбовой груз для запланированного вылета все еще находится под брюхом наших самолетов. Я не хочу снимать бомбы, поскольку нам еще предстоит завершить нашу миссию. Возможно, даже с этим грузом мы все еще сможем догнать строй Илов. М. пилотирует медленный самолет и отстает, я постепенно приближаюсь к Железным Густавам, которые пересекают линию фронта, когда я нахожусь от них еще на расстоянии нескольких сотен метров. Но я упрям и намерен их атаковать, пусть даже и в одиночестве. С моим ФВ-190 я не боюсь русских пилотов на их Ла-5 и Як-9. Внезапно в двигателе раздается грохот, из него хлещет масло, так что я уже ничего не вижу, масло забрызгало все стекла кабины и они теряют прозрачность. В первое мгновения я думаю, что в двигатель попал зенитный снаряд или очередь из русского истребителя, но затем я понимаю, что заклинило поршень двигателя. Двигатель плохо тянет и издает ужасный грохот, он может остановиться в любой момент. Во второе мгновение я инстинктивно опускаю нос вниз и направляюсь к нашим позициям. Сейчас я должен оказаться прямо над ними. Выброситься с парашютом невозможно, если даже не принимать во внимание малую высоту, потому что моя нога в шине. Самолет не сможет подняться выше даже на метр. Я сбрасываю фонарь, чтобы иметь возможность смотреть по сторонам и назад. Я лечу на высоте 50 метров, местность внизу непригодна для вынужденной посадки, кроме того я озабочен тем, чтобы подойти как можно ближе к аэродрому и после посадки, не теряя времени, вернуться в свою часть. Мимо меня, совсем близко проносится церковный шпиль, хорошо еще, что он не оказался точно на моем пути. Прямо впереди я вижу дорожную насыпь, пересекающую мой курс под углом, в любую секунду я могу ждать что двигатель остановится. Я могу только надеятся на то, что самолет пройдет над насыпью. Я тяну ручку на себя и жду. Удастся машине перескочить через эту насыпь или нет? Удалось! Вот я касаюсь земли. С хрустом и скрежетом самолет юзом скользит по замерзшей земле, параллельно широкой канаве, и останавливается. Меня больше всего беспокоит нога, но с ней, похоже, все в порядке. Я оглядываю тихий, мирный зимний ландшафт, только отдаленные раскаты орудий напоминают мне, что все еще идет война, хотя Рождество уже на пороге. Я отстегиваю ремни, бросаю взгляд на дымящийся двигатель и усаживаюсь на фюзеляж. По дороге идет машина с двумя солдатами. Они первым делом внимательно смотрят на меня, желаю убедиться, что я не русский, поскольку те чаще падают за нашей линии фронта, чем мы — за их. Солдаты бросают доски через канаву и несут меня к машине. Через час я уже снова на аэродроме и готовлюсь к новому вылету.
