Орон тоже не спал. Он подходил к Ваське, терся о торбаса и тихо повизгивал, подняв морду к оранжевой пустыне неба. Теплый, ровный ветер шевелил его шерсть. В воздухе пахло морем. Васька, вдыхая этот влажный запах, поглядывал на худые спины собак и думал о том что на постоялом нет ни одного гиляка, кроме него, что скоро ледоход — и кто в такое время будет сидеть в городе? Он вдруг заторопился, заохал и решил сейчас же уехать домой.
Через полчаса он был уже на Амуре. У прорубей ржали лошади водовозов и слышался стук обледенелых ведер.
Город, только что проснувшийся, еще розовый от восхода, остался позади на дымном берегу, за баржами и катерами. Собаки бежали дружно. Но Васька все же кричал на них и погонял хореем. Ему вдруг стало казаться, что он не поспеет в Чоми к ледоходу, не поспеет к охоте на нерпу и что вообще ничего у него не выйдет, как не вышло с бочками и шампонкой.
В дороге он останавливался редко, чтобы только покормить собак и дать им отдохнуть. Сам же почти ничего не ел, а лишь курил трубку за трубкой да изредка, когда голод особенно сильно чувствовался, выбирал из остатков юколы самую мелкую рыбешку, вырезал спинку и долго жевал, стараясь не проглотить.
Так вот, с куском рыбы за щекой, он встретился под Варками с Боженковым. Сначала он его было не узнал.
Вез Боженкова тымский гиляк, мало знакомый Ваське человек и скверный каюр: собак вовремя не остановил, и обе своры сцепились. Васька с трудом рознял стаю, оттащил свою нарту с дороги на целину, воткнул хорей в снег и лишь после этого, злой, раздраженный, побежал к встречному гиляку ругаться.
— Где твои глаза? Дома оставил! — крикнул он, подбегая, и тут только заметил Боженкова, сидевшего в нарте спиной к каюру.
Васька перестал кричать и выплюнул недожеванную рыбу.
— А-а, чтоб вы пропали с ездой со своей, собачьей! И кто ее, проклятую, выдумал?! — Боженков, ворча, слез с нарты и подошел к Ваське. — Я на тебя давно гляжу. С ума ты, что ли, сошел? Зачем из города уехал, не дождавшись?
Васька виновато развел руками и показал на поднявшуюся дорогу, на осевший между торосами снег, на темный и прозрачный воздух, сквозь который, словно вычерченные тушью, виднелись скалы на берегу.
— Ждать худо есть.
— «Худо есть»? — передразнил его Боженков и печально вздохнул. — Ну, рассказывай, что ты там делал.
Оба сели на нарту, и Боженков достал свой мешок с провизией. Он голодного человека узнавал еще издали по голосу. Васька, прежде чем приняться за лепешки и соленую кету, набрал в горсть чистого снега и неторопливо проглотил, потом только начал есть.
Рассказывал он долго, со всеми подробностями, и даже показал Боженкову книжечку, которую дала ему в парткоме женщина.
Боженков молча осмотрел партийный билет, повертел его и отдал назад Ваське.
— Та-ак! — протянул он. — В большевики-то ты записался, а насчет бочек как же? — В голосе его чувствовалось недовольство и как будто зависть.
Насчет бочек Васька не мог рассказать ничего утешительного.
— Тоска мне с вами, с гиляками, — с горечью сказал Боженков. — Ну, что теперь делать? Зарез для артели — и только! Вот брошу все это дело — и в тайгу, к амгунским, уйду. Ей-богу, уйду! — Боженков вдруг зашумел, засуетился вокруг нарты, и от его хриплого, густого голоса собаки вскочили на ноги, тревожно насторожив уши.
Васька же был спокоен. Он знал, что если Боженков шумит, значит нужное дело будет сделано.
И действительно, в конце концов решили, что Боженков поедет в город продолжать хлопоты, а Васька вернется в Чоми. Бить нерпу в этом году тоже решили попробовать артелью.
Как ни привык Васька кочевать, пропадать по неделям на охоте в тайге, но каждый, раз, когда он подъезжал к своему стойбищу, он начинал петь.
Эта песенка была такая простая, что даже Орон ее знал, и как только, заслышит, с визгом летит вперед. Васька его не сдерживает, только старается громче петь своим тонким, нетвердым голосом: «Едет нибх Васька домой…»
И на этот раз он запел свою песню, как только увидел дерновые крыши фанз, придавленные снегом, высокие помосты у берега и деревянные станки для сушки рыбы. Еще издали заметил он у своей избы наваленные бревна, заготовленные Боженковым для новой бани.
Дома перемен больших не оказалось. По-прежнему жена, дым и запах ворвани встретили Ваську на пороге. Знакомый сумрак застилал углы. Женщины у очага шили торбаса и рукавицы, мужчины ничего не делали, огоньки их трубок медленно двигались в темноте над нарами.
Лутузы дома не было. Он с артельщиками пилил в тайге плахи, За чаем жена рассказала, что Пашка поймал на ручьях соболя и затравил выдру.
— Разве вернулся Пашка?
— Вернулись все каюры, отвозившие Митьку. Он уехал не так далеко, как думали гиляки. В Погиби живет его брат.
— Недалеко ушла лиса от норы, — с неудовольствием заметил Васька.
— Недалеко! — повторила жена и шепотом, чтобы не слышали соседи на нарах, добавила: — Лутуза каждый день ходит туда через пролив. Это хуже, чем если бы Тамха навсегда осталась вдовой после Начхи.
В душе Васька тоже осуждал Лутузу, но, чтобы не ронять гостя в глазах неразумной женщины, он сказал:
— Пусть делает, что позволяет ему сердце.
Лутуза вернулся домой еще до захода солнца. Опилки были на его плечах, на шапке и даже в ушах. От него пахло свежей смолой, лесом и потом. Ваське он искренне обрадовался, но о делах артели расспрашивал мало, наскоро поел, взял лыжи и ушел на пролив.
В фанзе в эту ночь долго не ложились спать. Васька рассказывал о городе, о Кумалде, спрашивал, скоро ли старики ждут ледохода, случались ли теплые ветры и чинил ли уж кто-нибудь свою лодку.
Китаец все не возвращался. Лишь перед рассветом Васька сквозь сон услышал ворчание собак на дворе, стук двери и кряхтение Лутузы, отыскивающего свое место на нарах.
Наутро снова пилили плахи в тайге. Лутуза стоял наверху, на козлах, без полушубка, в одной ватной курьме. По его широким движениям, по легкости, с какой он поднимал тяжелую пилу, не было заметно, что он в эту ночь прошел шестнадцать километров по льду.
— Васька! — кричал он вниз. — Лай-ла сюда пилить.
Васька поднимал кверху свое плоское обветренное лицо и щурил глаза на солнце.
— Зачем так много пилишь?
— Боженков сказал — надо. Свою фанзу строить будем, мыться будем, картошку сажать будем. — Лутуза, улыбаясь, показывал на широкую поляну справа, где блестел слежавшийся, подернутый ледком снег.
Сочно вжикала пила, сочно кричали вороны над полянкой.
На деревьях снегу уже не было, и пихты казались совсем черными под огромным небом.
Васька вернулся домой вовремя. Хотя в тайге еще повсюду лежал снег, но на проливе лед опустился, потемнел, и поверху пошла черная вода. Через день лед снова поднялся, вода исчезла, и стойбище начало готовиться к нерпичьей охоте. День и ночь шумел у мысов теплый ветер.
Два раза собирал у себя Васька артельщиков, чтобы сговориться об охоте на нерпу. Споров больших не было, так как бить зверя артелью для гиляков было не впервые. Только осторожный Кинай, молодой гиляк, недавно женившийся и имевший лучшую лодку в стойбище и лучшую снасть, просил за это полтора пая, да еще никто не хотел принимать к себе в пару Лутузу, не умевшего обращаться с гарпуном.
Так в первый раз ни на чем не сошлись. Во второй раз Лутуза сам предложил половину своего пая отдать Кинаю, если тот примет его в свою лодку.
И все же Кинай долго колебался, ходил домой советоваться с соседями и, наконец, согласился. Лутуза был этим обижен, говорил мало; лицо его, всегда равнодушное, с добрыми узкими глазами, теперь выражало волнение. Он не досидел до конца собрания и раньше обычного ушел на пролив, захватив Васькины лыжи.
Пашка, смоливший на берегу свою лодку, видел, как он шел по дороге на Погиби, — ветер раскидывал полы его полушубка и срывал шапку. Лутуза гнулся, — видно было, что идти тяжело, — но все же быстро подвигался вперед. Пашка даже позавидовал, как широко и легко скользит этот огромный китаец на лыжах по рыхлому снегу, ловко обходя голый лед, словно век не расставался с лыжами.
Артельщики разошлись поздно. Была уже полночь, когда Васька вышел на улицу вслед за гостями. Густая мокрая тьма стояла над проливом. Собаки не выли, звезд не было, голоса расходившихся гиляков были влажны, и чувствовалось, что низко над сопками и проливом несутся невидимые облака. Туман садился на лицо и одежду Васьки.
— Вода и ветер съедает лед, — сказал он громко.
— Да, как бы завтра фарватер не тронулся, — ответили рядом из темноты.
Кто-то засопел трубкой, и огонь осветил губы и концы плоских пальцев с крепкими ногтями. Васька по голосу узнал Пашку.
— Что ты тут делаешь?
