Несколько автоматчиков попытались пойти в сторону Недайводы, но наткнулись на большое открытое пространство и вернулись назад.
До вечера подремали, а ночью двинулись к своим.
Под утро добрались до деревни Недайводы и, свалившись у порога первой же хаты, полностью забитой солдатами, отключились.
К вечеру собрались в одной из штабных хат командира корпуса Кириченко. При разборе трагедии узнали, что виновен в нарушении связи офицер, отвечавший за нее. Перепоручив дежурство на рации сержанту, он отправился к очередной фронтовой знакомой в соседнюю деревню, а утром погиб под бомбежкой. «Предатель, — выразился о нем Кириченко, — жаль, погиб, расстреляли бы принародно».
Командующий расспросил нас о подробностях трагедии, действиях командиров. Удивило отсутствие осуждения в адрес Головяшкина. Вся вина за происшедшее легла как бы на офицера связи.
В конце беседы заверил: «Все будете награждены по заслугам». Однако я так и не дождался этой награды. Только в конце войны за участие в боях под Кенигсбергом и на Земланском полуострове я был награжден орденом Отечественной войны и орденом Красной Звезды. Так что все в норме. Приятно, конечно, когда у тебя больше, но в то же время я уцелел, а многие погибли…
После этих боев я попал в резерв 5-й гвардейской танковой армии, откуда меня отправили в тыл, на заготовку хлеба. Жили мы в деревне Сарычанского района Днепропетровской области, а в ней — одни девчонки. Наши ребята все временно поженились. Хлеб неубранный стоит. Поставили нам задачу — убрать хлеб для своей армии. Меня назначили заведующим мельницей. Так я ею и заведовал в танкошлеме. День и ночь должны были молоть, но к вечеру мельница «ломалась», а с утра ее «ремонтировали». Жили мы там весь сорок четвертый год очень неплохо. Может быть, это мне и сохранило жизнь…
В конце сорок четвертого года из резерва 5-й гвардейской танковой армии я попал в резерв фронта, а уже оттуда в 159-ю танковую бригаду 1-го танкового корпуса, куда прибыл в начале сорок пятого года. Корпус был потрепан в боях, и в бригаде танков не было. Через полтора месяца мы получили колонны танков, якобы построенных на деньги эстонского народа, — «Лембиту».
В штурме Кенигсберга мы особого участия не принимали — там все сделали пехота, артиллерия и авиация. А потом нас перебросили на Земланский полуостров. Прорыв немецкой линии обороны делали танкисты других частей, а нас через пару дней ввели в открывшуюся брешь. С немцами мы столкнулись у местечка Гермау, в четырех километрах от моря, ночью. Три машины пошли в разведку и накрылись, а утром 16 апреля мы пошли в атаку.
Местечко располагалось чуть в низинке, а за ним возвышенность — там немцы и укрепились. К этому времени в батальоне остались только машины командиров рот, одной из которых я и командовал. Мой ротный был ранен. Командир бригады разрешил двум другим командирам — Левицкому и Шутову — не идти в бой. Все же понимают, что войне конец, а погибать под самый ее занавес никому не хочется. Шутов не слез с машины, а Левицкий в атаку не пошел. Забегая вперед, скажу, что все из той атаки вернулись, но машины мы потеряли.
Вот так… Пошли в атаку на эту возвышенность. Механик не повел танк по дороге, а взял правее. Может, объезжал что-то, а может, и специально подставил машину моим бортом. Тут нас и подловили: левый борт разворотили, а последнее попадание — в пушку. Башню крутануло. Я попытался выскочить — люк заклинило. Выскочил через люк заряжающего сразу за его ногами, а справа от танка — громадная воронка, гусеница прямо на краю ее. Раздумывать некогда, надо быстрее прыгать, пока не убили. Чтобы не соврать, летел я метров пять. Ничего не сломал! Механик уже внизу говорит: «Я ранен». Осколок ему в пятку попал. Перевязали его и поползли назад, к деревне. Я заряжающему сказал, чтобы он механика сопровождал, а сам пополз к видневшемуся впереди пулеметному окопчику. Пистолет в руке, носом землю загребаю. Дополз. Пистолет землей забился, да так, что я его потом выкинул — не смог почистить. Кое-как доползли до домов. Завалились в подвал ближайшего дома. Там я нашел шубу с большим воротником, лег на нее и уснул.
Проснулся утром. На улице какой-то гомон. Вышел — ведут пленных немцев, оказалось, что, пока я спал, оборону их разнесли и пошли дальше. Пошел я к своей машине — тридцать семь попаданий! На трансмиссии у меня были чемоданы с кое-какими трофеями — все в клочья. Сохранились только мои домашние фотографии, платочки и еще что-то. Какие там трофеи! Главное, жив остался.
Какое было отношение к немецкому населению? Я сам по характеру не злой. Помню, в Восточной Пруссии спросил у немца спички — прикурить. Он подает коробок, я прикурил и ему возвращаю коробку. Ребята смеются, мол, чего я ему их вернул. Ну, а наши… были эпизоды. У ребят, у кого родные в оккупации погибли, те безжалостные были. Один мальчик, у которого семья погибла, выпил изрядно, взял автомат и очередь по колонне пленных как дал! Ему, конечно, дали по башке за это, но скольких-то он убил. Видел я мертвую девушку с задранной юбкой, лежащую у разбитой повозки. Были у нас ребята — Гриша с Кубани, узбек один — эти по девчонкам немецким ходили. Родители их припрячут, а эти давай искать. Я к этому относился брезгливо. Все было… Потому что и люди разные, и обстоятельства разные. Может, если бы у меня семья погибла, и я бы тоже мстил им.
В мае месяце корпус грузился на платформы для отправки на войну с Японией. Погода была отвратительная. Сидим в помещении вокзала, вспоминаем прошедшие бои. Там у нас танк подорвался на фугасе. Заряжающего вместе с башней отбросило метров на двадцать. Все погибли, а его только контузило. Через три дня пришел из пехотного санбата, заикается. Посмеялись. Вдруг автоматная стрельба. Потом пушка хлопнула. Все замолчали, насторожились. В чем дело? Потом кто-то из нас говорит: «Немцы?» — «Нет. Война кончилась». Выскочили из здания, а по всему небу пули сверкают. Война окончилась!!! Я бегу на свой пост, смотрю, кто-то из окошка автомат выставил и палит от радости. Я выхватил у солдата винтовку и начал стрелять. Радость неописуемая. Война окончилась! Где тут спать… Тут уж не до сна было.
Вот так закончилась война. 1-м танковым корпусом командовал генерал Гудков, заядлый болельщик. После войны, когда мы стояли под Гумбинином, он организовал футбольную команду. Там же были освобожденные нами репатриированные итальянцы и французы, которые тоже создали команду. Устроили матч, но, когда счет стал 8:0 в их пользу, он встал, сказал: «Засранцы!» и ушел.
РОДЬКИН АРСЕНТИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ
Если немцы устроили засаду, как правило, головной дозор накрывается женским детородным органом.
Я родился в 1924 году в небольшом селе Перовка, находящемся в Самарской области. К началу войны закончил семь классов и пошел учиться в школу механизаторов в городе Борское.
Осенью 1941 года нас, студентов, отправили в селения немцев Поволжья на уборку урожая. Вскоре немцев выслали в Сибирь, и мы остались одни. Через месяца полтора нам на смену стали прибывать беженцы, эвакуированные с Украины и Белоруссии, которые вселялись в оставленные дома, а мы вернулись в Борское. Там я закончил курсы по специальности «слесарь-монтажник сельхозмашин» и вместе с двумя такими же, как и я, выпускниками был направлен в село работать в машинно-тракторной мастерской. Заработок мизерный, кормили нас плохо — давали грамм шестьсот хлеба, и все. Ну, пока были деньги, мы ходили на рынок, покупали картошку, молоко, потом деньги кончились. Я говорю: «Ребята, мы так закочуримся. Надо отсюда сматываться». Мы втроем дали тягу. Шли в свой родной поселок напрямик, через глухие деревни, не тронутые войной, где еще не было эвакуированных. Входили в дом. «Откуда вы? С окопов, что ли, идете?» — «С окопов». — «Ой, бедненькие!» Одежонка паршивенькая, мы обморозились все — мороз-то градусов 20 — 25. «Лезьте на печку, грейтесь». Нас накормят, а утром идем дальше. Пришли домой, и я устроился в ремонтные мастерские, а весной пошел работать трактористом.
Осенью 1942 года меня призвали. «Кем работаешь?» — «Трактористом». — «Пойдешь в танковое училище». Честно говоря, воевать мне не хотелось, и, если бы можно было не воевать, я бы не воевал, потому что не в моих интересах было защищать эту советскую власть. Что ты удивляешься? Думаешь, что все «ура-ура» кричали? В сорок первом году моего дядю арестовали. В училище я узнаю, что он погиб где-то на севере. Мне так обидно стало. Я даже бежать из училища хотел, но потом решил, что кремлевские негодяи приходят и уходят, а Родина все же остается. Меня сильно задевало, что какая-то там немчура дошла до Волги. Как это так?! Надо, как говорится, дать им по рогам. Так что я на фронте Родину защищал, а не советскую власть.
