Гарбуз решительно отстранил его и, заметив на резинках влагу, сказал сочувственно:
— Не казнись, Ромашкин! На войне, брат, все бывает. Коноплев попал в их руки уже мертвым. Был бы жив, ранен, его бы допрашивали, мучили. А если выставили нам напоказ, значит, убит. Ему теперь не поможешь.
Караваев тоже стал утешать:
— В роте Казакова потерь больше — шесть раненых, трое убитых. И о том подумай, Ромашкин: задачу мы все же выполнили — трех пленных взяли!
— Да я Сергея на весь их вшивый полк не променял бы! — воскликнул Василий. — Его нельзя так оставить. Надо что-то делать!
— Предлагай, что именно, — покладисто согласился Караваев. Но тут же предупредил: — Поднять полк я не могу. Выделить батальон — тоже. Какие у них здесь силы сосредоточены — знаешь не хуже меня.
— Может быть, мы ночью его вынесем? — с отчаянием спросил Ромашкин, хорошо понимая, что у тела Коноплева будут и засада, и мины, и другие смертоносные «сюрпризы».
Понимал это и командир полка. Он твердо сказал:
— И ночью не разрешу лезть в петлю. Ты погубишь опытных людей и погибнешь сам. Нет, Ромашкин, чувства чувствами, а здравый смысл, польза делу на войне должны ставиться выше их. То, что ты предлагаешь, обречено на провал. Немцы вас ждать будут. Коноплева они выставили как приманку.
Ромашкин поглядел на замполита, прося этим взглядом поддержки. Гарбуз отвел глаза.
— Может, добровольцы сходят? — попытался обойти командирскую строгость Василий.
— Ты не мудри и не хитри, — обрезал Караваев, — у тебя добровольцы — все тот же взвод. Иди. Будет еще возможность рассчитаться за Коноплева. Фрицы скоро сами сюда пожалуют. Помнишь, что сказал фельдфебель? Вот иди и готовь своих людей к этому. За успешное выполнение задания объявляю благодарность. Отличившихся представь к наградам.
— Есть, — тихо сказал Ромашкин и ушел с НП.
Вечером к разведчикам заглянул Початкин. Прознал, наверное, о настроении Василия. Кивнул с порога:
— Пойдем поговорим.
Ромашкин покорно вышел из блиндажа. Молча они двинулись вдоль речушки.
— Даже помянуть Коноплева нечем, — сказал огорченно Василий.
Летом войскам не выдавали «наркомовские сто граммов», водка полагалась только зимой, в стужу. Правда, разведчикам, в их особом пайке, эти граммы были предусмотрены на весь год. Но уже вторую неделю водку почему-то не подвозили.
— Есть возможность добыть немного, — подумав, сказал Початкин.
— Где?
— Помнишь, ты принес ящичек вин Караваеву?
— Гулиев не даст.
— Попытка не пытка…
Гулиева они нашли у подсобки, где хранил он личное имущество командира: простыни, наволочки, летом — зимнюю одежду, зимой — летнюю; запасные стекла для лампы, посуду на случай гостей.
Гулиев читал какую-то книгу. Страницы ее были испещрены непонятными знаками, похожими на извивающихся черных червячков.
— Какие люди были! — воскликнул ординарец, ударяя ладонью по книге. — Какая красивая война!
— Да, сейчас таких людей нет, — поддакнул Женька.
— Пачиму нет? — вспыхнул Гулиев. — Люди есть. Война нехароший стала. Снаряды, бомбы — все в дыму. Какое может быть благородство, если никто его не видит! Раньше герои сражались у всех на глазах.
— А Сережу Коноплева ты разве не видел на колючей проволоке?
— Да, Сережа у всех на виду.
— Скажи, Гулиев, как по вашему обычаю героев поминают? — сделал Женька еще один осторожный шаг к намеченной цели, а Василий подумал: «Подло мы поступаем, надо остановить Женьку».
— О! Наш обычай очень красивый, — откликнулся Гулиев. — Мужчинам плакать не полагается — они поют старинные песни, танцуют в кругу тесно, плечом к плечу. Вино пьют. Только сердцем плачут!
— Мы со старшим лейтенантом песен кавказских не знаем, танцевать не умеем. Но давай хоть вином помянем боевого товарища.
Очи Гулиева засверкали еще жарче.
— Да-авайте! — Однако он тут же озабоченно спросил: — А где вино взять?
— У нас вина нету, — сказал Початкин. — Мы думали, ты одолжишь.
— У меня тоже нет.
— А тот ящик, помнишь, Ромашкин принес?
— Нельзя. Командир велел беречь для гостей.
— Сейчас тяжелые бои пойдут, не до гостей ему. А потом старший лейтенант и получше вино достанет.
Ромашкин был уверен — эта затея напрасна. Гулиев ни за что не согласится на такой поступок. Но, видно, книга разбередила его сердце, а Женька заставил поверить, что вино будет потом возмещено. Гулиев решительно махнул рукой, будто в ней была сабля:
— Э! За хорошего разведчика Гулиев на все согласен!..
Втроем они еле втиснулись в тесную подсобку. Гулиев расстелил командирскую бурку, достал консервы, хлеб. У него нашелся даже рог, отделанный потемневшим серебром.
— Отец подарил, когда на фронт провожал, — объяснил Гулиев. — Здесь написано: «Войну убивают войной, кровь смывают кровью, зло вернется к тому, кто его сотворил!»
Он достал ящичек, без колебаний вскрыл бутылку, даже не взглянул на красивую наклейку, вылил вино в рог и запел грустную песню. Пел Гулиев тихо, полузакрыв глаза и раскачиваясь из стороны в сторону. Василий и Женя, хотя и не понимали слов, сразу покорились мелодии. Она не вызывала слез, не подавляла, а как бы очищала сердце от тяжести, заставляла расправить плечи, ощутить в себе силу. От Женькиной мелкой хитрости не осталось и следа. Все трое — и Женька, и Василий, и, конечно, Гулиев — ощутили себя участниками старинного ритуала и целиком были захвачены его торжественностью. Емкий рог несколько раз обошел их небольшой круг. Василий, почувствовав облегчение, просил Гулиева:
— Спой, пожалуйста, еще. Спой, дорогой Гулиев. Песни твоего народа целительнее вина.
В предвидении наступления фашистов советские полки и дивизии, оборонявшиеся на Курской дуге, пополнялись до штатной численности.
В полк Караваева очередное пополнение прибыло рано утром. От станции выгрузки бойцы шли пешком всю ночь и вымотались изрядно. Когда построили их в две шеренги на дне оврага, картина была не очень красивой. Шеренги выпячивались и западали, поднимались вверх и проваливались вниз, повторяя неровности рельефа местности. В пополнении преобладали молодые, только что призванные, в необмятых еще шинелях и неразношенных ботинках, казавшихся огромными и тяжелыми, как утюги. Но были здесь и выписанные из госпиталей фронтовики в ладно сидевшем, хотя и поношенном, обмундировании, невесть как и когда добытых яловых сапогах.
Распределять пополнение вышел майор Колокольцев. Начальники служб и командиры специальных подразделений прохаживались вдоль строя, искали нужных им людей.
— Плотники, кузнецы, строители есть? — громогласно вопрошал полковой инженер Биркин и записывал фамилии откликнувшихся.
— Радисты, телефонисты! — взывал начальник связи капитан Морейко.
— Боги войны имеются? — басил артиллерист Богданов.
Каждому хотелось заполучить готового, на худой конец, почти готового специалиста. Но существовала определенная последовательность в распределении вновь прибывших. И Колокольцев сразу водворил порядок:
— Кончайте базар! Незачем зря время тратить!
Первым имел право подбирать себе людей капитан Люленков. Он появился перед строем в сопровождении Ромашкина, ухарски сдвинув пилотку на правый висок. Зычно скомандовал:
— Кто хочет в разведку, три шага вперед!
Строй не шелохнулся.
— Наверное, вас не расслышали или не поняли, — тихо сказал капитану удивленный Ромашкин.
Люленков не в первый раз имел дело с пополнением. С ехидцей ответил Ромашкину:
— Они поняли все. Это, знаешь, не в кино. — И вновь, обращаясь к прибывшим, заговорил тоном искусителя: — В разведке особый паек, сто граммов зимой и летом.
— И девять граммов свинца без очереди, — откликнулся кто-то в строю.
— Ну, те граммы на войне любой получить может. А в разведке служба интересная, особо почетная.
Бойцы стояли потупясь, никто не хотел встретиться взглядом с капитаном.
— Неужели все прибывшие — трусы? — обозлился Ромашкин.
— Погоди, не горячись, — остановил его Люленков.
— А при чем здесь трусость? — громко и обиженно спросил из строя высокий боец с густыми русыми бровями и строгим длинным лицом.
— Как при чем? Боитесь идти в разведку, — продолжал горячиться Ромашкин.
— Боимся, — подтвердил высокий боец. — Но не из трусости.
— Как же это вас понимать?
— А так и понимайте. Товарищ капитан правильно говорит: разведка — служба особая. Не каждый в себе чувствует такое, что надо для разведки, вот и опасаемся. А вы сразу нас — в трусы. Нехорошо, товарищ старший лейтенант.
Ромашкин смутился. Действительно неловко получилось, обидел всех сразу, не подумав брякнул.
— Ну, ладно, — примирительно сказал Люленков, — вот вы сами пойдете служить в разведку?
