Владимир кивнул — мол, в курсе, знаю. До него действительно уже дошли кое-какие подробности о том треугольнике.
— Я вообще из трудной семьи, — сказал Никита. — Отца нет. Я уже в банде был, натурально. Танцы, драки, мелкий криминал. Один мудрый человек, милиционер, посоветовал: иди в училище или в тюрьму сядешь. Мать взмолилась, я и пошел. Там мы с Юркой сдружились. Он такой идейный, веселый. Вся их любовь с Тонькой у меня на глазах проходила. Он ее любил очень. А она такая, знаешь, у папы ее — кабак свой, у мамы — турагентство. Сама — дизайнер. Сюда приехала вся романтическая такая. В общем, через пару месяцев тут у нее крыша поехала. На меня вешаться стала. Выпивала. С Юркой одни скандалы. А мне чего остается делать? Мирить их пытался — только хуже. Я его уговорил — пусть она уезжает. Он не выдержал. Согласился, но пережить не смог. Решил, что у меня с ней любовь-морковь. А ничего не было, не позволил бы я себе.
— Чего она теперь от тебя хочет?
— К себе зовет. Пишет: больно мне, стыдно, жить не могу. Спаси. Соблазн поехать у меня есть. Красивая девка, все при ней. Взглянет — голова кругом. И не дура. Только он всегда между нами будет.
— А может, все-таки…
— Нет. У меня вообще ни с кем серьезно не складывалось. — И доверительно, как об очень личном секрете, Жердев сказал: — Понимаешь, характер у меня тяжелый.
— Не может быть. Ни за что бы не поверил.
В первое мгновение Никита собрался возразить, но, заметив ухмылку Ратникова, добродушно рассмеялся. Наверное, впервые за все время после гибели Шаврина.
— Не поеду я. Будет Тоне еще другое счастье. — Жердев разорвал письмо на мелкие кусочки, после чего взял флягу и налил по рюмке: — Давай, Володь, тяпнем по глотку для души. Выживем — до конца допьем.
— А сердце?
— Сердце поймет.
Они, чокнувшись, выпили, и тут за окном загудел двигатель БМП.
— О, БМП передвинули. — Никита встал. — Все, мне тоже пора.
Он быстро надел на себя всю амуницию, взял СВД и вещмешок. Словно завет, произнес:
— Часа два хоть поспи. Как грохнет — сигай в окоп, не жди.
Они подали друг другу руки.
— Давай, Никита. Береги нас сверху.
— Не сомневайся.
В эту ночь в одном из домов на окраине кишлака непривычно поздно горел свет. Здесь собрались самые авторитетные старики, а вместе с ними учитель Хуршет, которого они позвали. Он хоть совсем молод, но считается очень умным. Хуршет провожал Шариповых, вернувшись, был занят в школе и только сегодня смог откликнуться на приглашение стариков. Собрались в доме одного из них, Мустафы. Хозяин дома, старичок с морщинистым лицом и белой жиденькой бородкой, говорил:
— На рассвете моджахеды нападут на заставу, будет много стрельбы и крови. Однако Надир-шах был настолько милостив и добр, что не забыл нас в своих заботах. Сегодня его люди предупредили меня ради спасения жизни и имущества жителей нашего кишлака. Времени осталось совсем немного. Нужно успеть сообщить всем, никого не забыть. Объяснить тем, кто не понимает: когда стреляют по заставе, мины и снаряды часто залетают в кишлак.
— Наши люди всегда готовы к несчастью, — вздохнув, сказал Солоджон. — Никому долго объяснять не придется. — Он повернулся к учителю: — Хуршет, мы позвали тебя как одного из самых уважаемых людей кишлака. Попроси детей помочь нам, иначе мы не успеем.
— Я обязательно сделаю это, уважаемые. Только объясните, кто предупредит пограничников?
Наступила пауза. Старики надеялись, что Хуршет согласится на их просьбу без всяких условий, и теперь были несколько озадачены. Солоджон, который был инициатором приглашения, поглядывал виновато — мол, сам не ожидал такого поворота. Он сказал:
— Хуршет, мы понимаем, что ты дружишь с Аскеровым. Однако мы не можем так рисковать. Мы должны думать о своих соседях, о родственниках, о детях. Ведь мы не можем даже себя защитить. Как уж нам уберечь пограничников…
— Ведь они столько лет были нашими соседями, друзьями, можно сказать, и родственниками.
Солоджон ехидно прищурился.
— Да, кажется, Аскеров стал родственником Назара.
— Вы что, думали, я из-за девушки буду желать ему смерти? — разочарованно произнес Хуршет. — Это несерьезный разговор.
— Успокойся, никто так не думает.
— Кто давал нам работу, кто защищал от всяких бандитов? Бободжон, почему вы молчите? Разве мало хорошего имели вы от пограничников?
Бободжон отвел глаза в сторону, а за него ответил толстый Карим:
— Мы видели от них не только хорошее.
— В жизни всякое случается, — сказал учитель. — Может, они не лучше нас, но и не хуже. Разве Аллах не велит почитать соседей независимо от того, единоверцы они нам или нет? Разве не велит платить добром за добро?
— Ты правильно говоришь, — прервал его Мустафа. — Мы можем предупредить их. Но что мы станем делать, если об этом узнают люди Надир-шаха?
— Или Аскеров поставит пограничника у каждого дома? — ехидно спросил Карим. — Они солдаты, их дело — воевать, а наше дело — спасти хотя бы детей.
— Можно спасти всех, — сказал Хуршет.
— Хорошо тебе говорить, когда нет семьи, — хмыкнул Солоджон.
Неожиданно в разговор вступил до сих пор молчавший Бободжон, младший из стариков.
— Я никогда не прощу себе, если «зеленые фуражки» сгорят в огне! — страстно произнес он. — И кишлак наш будет проклят, если мы предадим таких людей.
Этими словами он несколько поколебал решимость стариков думать без оглядки только о себе. Действительно, это не совсем красиво по отношению к пограничникам. Однако по-прежнему существует опасность попасть под мстительный удар моджахедов, который может оказаться существенней любого проклятия. Они люди коварные и обид не забывают годами.
Нужно было каким-то образом склонить чашу весов на свою сторону, и Хуршет решительно сказал:
— Если вы так боитесь афганцев, скажите людям Надир-шаха, что это я предупредил заставу.
Старики переглянулись. Никто не произнес ни слова, однако все прекрасно поняли друг друга, и Мустафа, словно выступая от их имени, сказал:
— Зачем ты унижаешь нас, Хуршет! Никто не назовет твое имя.
— Мы скажем, что ничего не знаем, — добавил Солоджон, — мы всегда так говорим.
— Может быть, шах забудет про нас, — принялся рассуждать вслух Карим. — Но Селим не простит, никогда не простит. Это точно. Почему бы пограничникам…
Тут остальные старики замахали на него руками, заговорили наперебой:
— Все уже, все! Мы уже все решили!
Пора было расходиться по домам. На улице Хуршет, выкатив свой велосипед, попрощался со стариками:
— Не волнуйтесь, я быстро — пятнадцать минут туда, пятнадцать обратно.
— Осторожно в темноте. Благослови тебя, Аллах.
Учитель ехал к заставе по неосвещенной дороге и мурлыкал под нос простенький мотивчик. Ехал не слишком быстро, в такой темноте не разгонишься. Наконец впереди, на фоне неба, увидел едва заметный в это время силуэт наблюдательной вышки. Застава была совсем близко, и Хуршет поехал быстрее.
Неожиданно со стороны правой обочины раздались три выстрела. Стреляли из автомата с глушителем. Вскрикнув от боли, Хуршет замертво свалился.
Две фигуры с автоматами выбежали на дорогу. Один пнул учителя ногой и выстрелил ему в лицо. Второй прошипел: «Собака! Предатель!» и выстрелил в сердце. После этого убийцы стремительно скрылись в темноте.
В казарме, примостившись у окна, Исмаилов что-то записывал в тетрадке. Он писал с таким увлечением, что не сразу заметил, как сзади подошел Аскеров. Увидев капитана, Алишер хотел встать, но тот придержал его за плечо:
— Сиди, сиди, Исмаилов. Не буду тебе мешать. Я, кстати, хотел узнать, почему ты до сих пор не в отпуске? Была же договоренность.
— Так военная опасность, товарищ капитан, отпуска отменили.
Мансур досадливо поморщился. Вот и еще одна насущная проблема, которая упущена из-за его отстранения, — так и не отправил Исмаилова с заставы.
— А почему ты не спишь? Время еще есть.
— Помните, товарищ капитан, я вам про Эвариста Галуа рассказывал, французского математика, который погиб в двадцать один год? Его на дуэли убили. Так вот, он в ночь перед дуэлью написал лучшую свою работу.
— Ты сейчас работаешь?
— Да, бьюсь над уравнениями Навье-Стокса. Это одна из математических проблем тысячелетия.
— Неужели решил?
— Еще не совсем, но я, кажется, понял, как надо решать. Разработал алгоритм, а это в данном случае — самое главное. Товарищ капитан, можно… то есть разрешите отдать вам на хранение в сейф?
— Конечно. Ты уже закончил?
— Да. Теперь я пишу ответ девушке, вчера письмо от нее получил.
Аскеров взял тетрадь, понимая, что это, возможно, самый важный документ, который когда-либо побывал у него в сейфе. Он спросил у Алишера, где его место по расписанию, и, узнав, что в первом окопе, сказал:
