Молнии ярко освещали только-только начавший было просыпаться от ночного сна лес. Удар следовал за ударом, паузы между вспышками и грохотом становились все короче. Старик закончил свои речитативы, подошел к священному дереву, поднял свой посох, осмотрел острие и произнес:
– О, великий Перун, прими жертву сию, и да сгинет крест на твоих землях!
Он замахнулся, тщательно прицеливаясь в сердце своей жертвы.
Дальнейшее в памяти Симона не отложилось. Он помнил лишь сухой треск и странный удар, потрясший тело. Потом было небытие, продолжавшееся бог весть как долго. Потом освежающий поток холодного дождя, омывающий лицо, тело, ноги. Он открыл глаза, и первое, что увидел – пылающую крону священного дерева! Верхушка горела ярким пламенем, которому, казалось, не страшны были и небесные потоки.
Инок вздохнул полной грудью, боли не почувствовал. Скосил глаза, никого вокруг не увидел. Приподнял голову и узрел наконец жреца, распростертого в сажени от Симона…
Молния ударила в разлапистое дерево, основною своей частью уйдя в землю через сырой ствол и боковым ответвлением поразив старого человека. Тот лежал бездыханным, а трое его слуг, увидев торжество молитвы над жреческими заклинаниями, тотчас убежали в чащу, пали на землю, не зная, кого теперь молить о пощаде. Перун подчинился Богу пленника, тот был сильнее! А как молиться новому Богу, эти трое еще не знали…
Гроза вскоре прошла. Льняные веревки, которыми был связан Симон, разбухли и сильно сдавили запястья. Инок пытался хоть как-то освободить руки, но тщетно. Он закричал, но голос был не услышан. Смерть от удара посохом миновала, но не ушла далеко, затаившись рядом. Оставалось надеяться лишь на чудо!
– Господи, яви волю твою! Помоги освободиться рабу грешному Симону!
И тут, словно услышав эту молитву-отчаяние, рядом с пленником из затухающей кроны пала большая жаркая головня. Монах тотчас нагнулся к ней, касаясь вервием алого горячего тела. Льняные тиски ослабли, он смог оторваться от ствола, освободить кисти, сорвать тлеющие обрывки. Сильный ожог на правом боку Симон почувствовал нескоро!
Он понял, что это было ЧУДО, что всевышний не оставил его милостию своей, готовя к продолжению жизни и новым благим поступкам. Инок пал в земном поклоне и сотворил очередную страстную молитву.
При шуме листвы и травы под ногами парень споро вскинулся. Двое из троих возвращались назад, робко нагнув головы и сложив перед собою ладони. Они пали на колени, явно повторяя позу только что увиденного ими молящегося:
– Прости нас, святой человек! Дозволь нам далее верно служить тебе и попроси своего Бога сменить его гнев на милость!
Симон пристально посмотрел на них:
– Где вы живете?
– Наши дома в версте отсюда вниз по течению. А жрец жил в лесу, мы можем показать его избу.
– Мор в вашей деревне прошел?
– Нет. Мы не пускаем к себе чужих и сами никуда не отъезжаем.
– Хоть в этом молодцы! – усмехнулся Симон. – Лодку и хлеб сможете мне дать?
Оба мужика быстро и радостно закивали. Монах огляделся вокруг.
– Ройте яму, вот здесь! Крест воздвигнем в ознаменование чудного явления воли господней!
Через пару часов ладно срубленный и крепко перевязанный сыромятными ремнями крест высился на самом краю кручи, горделиво взирая на восходящее солнце. Под ним простиралась река, широкий луг, новые взгорья, покрытые лесами. Над ним неспешно плыли облака, словно любуясь на творение человеческих рук, на горящую избу жреца, на троицу людей, отплывающих в утлом челне от берега, на весь мир, созданный руками Творца и призванный дарить радость людям…
Симон получил от жителей глухой деревушки и лодку, и продукты, и снасти для рыбной ловли. Ему еще предстояло сплавляться вниз по Киржачу, находя больных, усопших, живых и здоровых. Ему еще доведется хоронить и отпевать, утешать и благословлять, объяснять и учить. Ему еще придется, почувствовав недомогание, несколько дней отлеживаться в шалаше, ожидая страшных признаков беспощадной болезни. Но простуда прошла, и инок вновь продолжил свой путь.
Впереди еще было городище Усады с его громадным торжищем, обнесенным высоким земляным валом, с длинною пристанью на Клязьме, способной приютить сотни стругов. Черная смерть заглянула в те края, и Симону вновь пришлось без устали выполнять свою земную миссию. Но теперь слава летела по воде и воздуху впереди него, называя святым, и жрец бога Рада, чье капище было под самым городищем, сам дал своих людей для многочисленных погребений. Многое еще предстояло свершить бывшему верному слуге Великого Московского князя, прежде чем не полетел на землю густой снег, пали морозы и мор явно пошел на убыль. Только тогда, срубив на Усадах часовенку, Симон разрешил себе вернуться в ставший родным монастырь…
Митин Починок заметно обезлюдел: на деревенском погосте из-под снега выглядывало шестнадцать свежих крестов. С замиранием сердца Симон подходил к знакомому и любимому с детства дому Ивана, стоящему на отшибе, еще издали пытаясь понять: живы ли? С облегчением заметил расчищенную дорожку, кучу навоза у скотного сарая. Значит, кто-то жил и продолжал поддерживать хозяйство! Но кто?!
Встав перед резным крыльцом, инок перекрестился, словно перед входом в храм. Потянул на себя тяжелую дверь, шагнул в полумрак. Скудный свет, пробивавшийся через покрытые изморозью бычьи пузыри, не давал после снежной белизны разглядеть ничего внутри. И, словно ножом по сердцу, когда раздался до боли знакомый, чуть хрипловатый дядин голос:
– Андрюшка! Слава тебе Господи, живой! А я, как узнал, что на Москве мор кажный день десятками косит, уже и не чаял встретиться! Проходи же, родной ты мой!
Лишь когда глаза привыкли к полумраку, Симон разглядел, что дядя заметно сдал. Седина пробила густую бороду и пряди волос на голове, морщинки разбежались из уголков глаз, во взгляде таилась какая-то неизбывная печаль. Больше в избе никого не было.
– Ты один, дядя?
– Один. Алена с Федором и Оленькой под Кашин подались, у отца ее пока все спокойно там…
– Оленькой?
Взгляд Ивана ожил еще больше.
– Дочушка моя, прошлой весною Аленушка разродилась. Как пришел мор в Московию, я не мешкая их к боярину Василию сам отвез. Спокойнее так будет, полагаю. Словно чуял беду: пока туда-сюда мотался, в деревне дюжину прибрало, да и я без единого холопа остался. Спасибо мужикам, скотину доглядели, слуг похоронили. Сейчас вроде потишело, мы уж теперь никого чужого в деревню не пускаем, за околицей обратно заворачиваем. Ловы зимние пока прекратили, мало народу, не сдюжим. Боярин не осерчал, понимает.
– Жив, стало быть, Вельяминов старший?
– Покуда Москва без тысяцкого не осталась. Ну а ты как, Андрюшка, жил-поживал?
– Симон я теперь, дядя!
– Прости, не знал. Погодь, у меня уха рыбная и каши гречневой горшок есть, щас стол накрою. За трапезой и побаем.
Долгий неспешный рассказ племянника о сплаве по Киржачу Иван слушал не перебивая, лишь иногда прося уточнить место либо название деревни. Только когда тот замолк, дядя вопросил:
– Неужто не страшно было несколько седмиц одному в лесу ночевать да мертвяков самому в могилы укладывать?
– Нет, после того как Господь жреца покарал, ничего уже не страшно было. Мне теперь даже любо это стало, хочу весною настоятеля просить, чтобы к Сергию в пустынь отпустил служить.
– Это который под Радонежем?
– Да, в Троицу. Ты, стало быть, тут и дальше жить намерен, дядя?
Иван ответил не сразу. Испил хмельного меда, пристально посмотрел на инока.
– Видишь ли, смерд – он ведь на боярина завсегда посматривает! Сбежит хозяин – смерд побежит, в леса аль иные глухие места. Это как на поле боя: покуда воевода впереди, строй держаться будет! Сам великий князь Кремник не покинул, стало быть, и мне Бог велел свою рать тут удерживать! Понимаешь ли, Симон?
– Понимаю…
…Пришла весна, и страшный мор вспыхнул с новой силою. Вновь княжество слабело день ото дня, теряя ратную силу, бояр, ремесленников, смердов. Вновь монахи и добровольно вставшие на стезю могильщиков горожане собирали трупы, рыли общие могилы, отпевали. Порядок в Москве сохранялся, не переступали живые через усопших, не источали зловоние черные тела в домах и во дворах. Многие из тех мужественных людей не пережили лета 1353 года, но им на смену вставали другие, словно показывая тем самым, что сильна духом Залесная Русь, что готова к новым подвигам и грядущему полю Куликову…
Жрец Велеса будто глядел в воду, пророча Симеону Гордому короткий век. Черная смерть прибрала и его, и брата Андрея, и двух княжеских малолетних сыновей, оставляя трон без наследника. А может быть, то сбылось предсмертное проклятие тверского Федора Александровича, обрекавшее род Калиты на бесплодие?! Кто знает… В княжеское кресло сел второй брат Симеона, Иван, неся свой крест, и продолжило жить Московское княжество, борясь, выживая, множа силы.
