Темнота была такой плотной, что в первую минуту Надюшка не сразу определила, куда ей плыть. Она всмотрелась в очертания берега, гребанула раз, другой. Прислушалась. Ветер свистел где-то в вышине, побулькивала у борта вода. Больше никаких звуков ухо не уловило. Да, конечно, пока она ходила за дровами и разводила костер, Порфирий Игнатьевич и Мишка уплыли уже далеко. Она заработала веслом, найдя ровный и точный ритм: глубокий наклон туловища вперед, выброс весла и резкий рывок. Вероятно, обласок шел с большой быстротой, но никакой видимости не было, и определить скорость движения было не по чему. «Догоню их! А может быть, и перегоню!» — с жаром думала Надюшка. Вдруг обласок со всей силой ткнулся во что-то мягкое и вязкое. Девушка всмотрелась в темноту. Перед ней был берег, самый обыкновенный берег, заросший лесом и обмытый дождями. Надюшка оттолкнулась, круто опустила весло и, проверив еще раз течение, снова принялась грести. Ей казалось, что она плывет посредине реки, но через некоторое время ее обласок опять врезался в берег. Надюшка заплакала от огорчения. Пропадали невозвратные минуты. Снова она оттолкнулась от берега, выбралась на середину реки и замахала веслом, не жалея сил. Временами она поднимала весло и прислушивалась, не идут ли где-нибудь по соседству с ней другие лодки. Нет, ничто, никакие посторонние звуки до нее не доносились. В одном месте ей показалось, что она плывет уже мимо базы. Сквозь темноту проступали очертания каких-то строений. Она повернула обласок влево, но когда приблизилась к «строениям», то поняла, что перед ней маленький островок, поднявшийся из воды крутыми берегами. «Пора, пожалуй, уже кричать», — думала она, по текли минута за минутой, а она не решалась подать голос. Непроницаемая темнота угнетала, сковывала ее, словно была она в окружении невидимых стен.
Между тем Порфирий Исаев и Мишка были уже возле базы. Они знали реку как свои пять пальцев и плыли, не теряя времени на блуждания.
Когда до базы осталось примерно полверсты, Мишка причалил свой обласок к тальникам. Отсюда он должен был прокрасться к базе берегом. В руках он держал ружье, на опояске болтался остро отточенный охотничий нож. Мишке предстояло трудное и опасное дело — перерезать кинжалом причальные веревки, освободить барки от трапа, чтоб ничто не мешало течению повернуть их в глубину реки и понести силой самостока. Порфирий Игнатьевич избрал для себя дело полегче. Как только барки повернут в реку, он поднимется на одну из них и встанет за руль. Из наблюдений за базой, которые он произвел за трое суток, ему было известно, что Скобеев и его помощники спят на катере, в носовой каюте. Катер стоял выше барок на сто — сто пятьдесят сажен, и там все еще продолжались ремонтные работы. Пока Мишка не выполнит своей задачи, Порфирию Игнатьевичу предстояло болтаться в обласке по плесу и ждать удобной минуты.
Мишка был опытный таежник. Он подкрался к базе с такой ловкостью и осторожностью, что ни одна птаха не вспорхнула. Нож у него был острее бритвы. Веревки он обрезал в одно мгновение. И трап снял моментально, подхватив его на руки и опустив на землю с такой бережностью, будто был он стеклянным.
Все, все благоприятствовало Мишке: и дождь, который полил как из ведра, и ветер, который налетел на деревья и, раскачивая их, поднял сильный шум, и волна, которая ударила в борта паузков, раскачала их, смыв с носовой части ближнего к берегу паузка тину, намытую течением. Исполнив свое дело, Мишка шмыгнул в лес. Барки, освобожденные от причальных креплений, медленно стали отходить от берега, поворачивать в реку.
Порфирий Исаев не видел еще этого, он был на середине реки, но натренированным воровским чутьем угадывал, что все у Мишки идет благополучно. Он ждал с нетерпением, ждал того вожделенного момента, когда взойдет на паузки и почувствует себя хозяином добра, которым были набиты трюмы. Снова он зажмет тогда остяков в кулаке, снова будет хозяином Васюгана. Когда-то советская власть соберется направить сюда новую базу! Вот если б остался здесь Бастрыков с коммуной, ну, тогда песенка Порфирия Исаева была бы спета. А пока бог милостив, жить ему можно…
Приезд Надюшки на базу немало озадачил Скобеева. Проводив девушку, он долго ходил по берегу, размышляя, почему же Исаев не явился на базу сам? Время для отлучек из дома было удобное. Уборка урожая кончилась, а сезон охоты только начинался. Остяки передавали, что шныряет Порфишка по Васюгану без устали. Своей горькой, незадачливой судьбой девушка вызвала у Скобеева желание помочь ей, но чем больше думал он о ее жизни, тем очевиднее становилось ему, что, посылая Надюшку с выдрой, Исаев имел какую-то особую цель. Уж не замышлял ли он что-нибудь недоброе против базы?
Скобеев вспомнил, что в первый же день, когда они причалили к берегу из-за неисправности в машинном отделении катера, на базу явились наунакские остяки.
— Ой-ой, плохо, большой начальник! — со скорбным видом говорили они, качая головами.
— Что плохо? Объясните, не понимаю, — встревожился Скобеев.
— А то плохо, что близко от Порфишкиного гнезда. Шибко нехороший Порфишка человечишка…
Скобеев попытался уточнить, чем же Исаев вызвал их неудовольствие, но остяки переглянулись, сделали вид, что не понимают его вопросов, и поспешили приступить к торгу.
Остяки продали пушнину, накупили товаров и уехали, но их беспокойство запало Скобееву в душу. Хотя экипаж базы состоял из трех человек и работы всем и без того хватало, Скобеев решил ввести ночное дежурство. Тот, на кого выпадала очередь, обязан был в течение ночи два-три раза подняться с постели и сделать обход берега, побывать на паузках, подправить костер, чтоб снова не разводить его поутру. Может быть, эти меры предосторожности были зряшными, тем не менее Скобеев их не отменил.
После отъезда Надюшки тревога Скобеева стала еще острее. Взваливать дополнительные обязанности на моториста и рулевого он не мог — они и так работали от зари до зари. И Скобеев решил охрану базы взять целиком на себя. На крайнем к реке паузке поставил нары, соорудил над ними крышу из брезента и каждый вечер, захватив с собой винтовку, уходил туда на ночь. Нельзя сказать, что он специально сторожил базу, нет. С вечера он ложился на постель и быстро засыпал. Но поселившаяся в душе тревога делала сон сторожким. Скобеев часто просыпался, прислушивался, иногда даже вставал, обходил паузки, снова ложился, мгновенно засыпал, а через час-другой опять открывал глаза. С реки его жилье невозможно было заметить, так как, прикрытое брезентом, оно напоминало кипы товаров. Это-то и обмануло Порфирия Исаева, когда, спрятавшись в тальниках напротив базы, он зорко наблюдал за ее жизнью с раннего утра до позднего вечера.
Было так и в эту ночь. Дождь начался в сумерки. На костре заклокотало варево в котле. Скобеев, исполнявший эти сутки обязанности дежурного по кухне, унес котел и чайник в каюту катера. Тут при свете семилинейной лампы работники базы поужинали. Потом моторист и рулевой улеглись спать, а Скобеев, прихватив тулуп, отправился на паузок.
Уснул он, как обычно, сразу, но скоро проснулся. Подняв голову, прислушался. Тоскливо постукивали о брезент дождинки, ветер посвистывал, Васюган бился в борта паузков, но силенок по малой осенней воде у него на буйство не хватало — паузки покачивались чуть-чуть. Скобеев заскучал от этих однообразных звуков, натянул тулуп повыше и опять уснул.
Второй раз он проснулся за полночь. Еще не открывая глаз, почувствовал какие-то перемены. Он сразу понял: паузки покачивались сильнее. Васюган бился в борта с плеском. Похрустывали бортовины. Встав на ноги, он понял и другое: паузки плыли.
Скобеев надел шапку и, приподняв брезент, бросился к рулевой слеге. «Неужели с причалов сорвало? Давно ли? Проспал… проспал», — пронеслось у него в голове.
Когда он выбежал на ветер, первое, что услышал, — это протяжные возгласы, доносившиеся откуда-то из глубины ночи. Он, конечно, и представить себе не мог, что это кричала Надюшка, вконец отчаявшаяся после долгих блужданий по ночной реке. Не успев осмыслить, что к чему, он услышал, как чья-то лодка тычется в борт паузка, и шагнул в сторону, оставив рулевую слегу.
— Кто там? Что там надо? — склоняясь над водой и всматриваясь в темноту, спросил Скобеев.
Никто не отозвался. Толчки прекратились, и продолговатое пятно растворилось в темноте.
— Стой! Ни с места! Стрелять буду! — во все горло завопил Скобеев. Однако стрелять ему было не из чего — винтовка осталась на нарах. Он решил было взять ее, но по пути схватил стоявшую возле рулевой слеги железную трубу — рупор, который имеется на каждом паузке на случай разговора вахтенного с катером в пути, и закричал в нее:
— Эй, Лавруха, дай свет на нижний плес! А Еремыч пусть обласок ко мне гонит!
Голос, усиленный трубой, поднял моториста и рулевого. Скобеев повторил приказ и бросился за винтовкой.
