главным улицам Тель-Авива. Когда они были на войне, в его роте все знали, что он не может стрелять в людей, и поручили ему перестрелять всех собак в арабской деревне. Однако Фольман с удивлением обнаруживает, что ничего не помнит о событиях того периода. В его памяти начинают всплывать обрывочные воспоминания о ночи резни в Сабре и Шатиле, уничтожившей два поселения, подробности которой он не может вспомнить точно. Понимая, что ситуация забвения его не удовлетворяет, а отрезанная часть души сигнализирует о каком-то упущенном опыте и требует реанимации, он, пытаясь реконструировать происшедшее и понять, что же в действительности произошло, начинает встречаться с другими участниками событий и ищет помощи профессионального терапевта. В конце концов, Фольман выясняет, что он был среди солдат, стреляющих ракетами в небо, чтобы осветить лагерь палестинских беженцев, а амнезия возникла из-за того, что он чувствовал себя виновным в резне так же, как и те, кто действительно её устроил.
Священникам и пастырям, да и просто родственникам нужно быть очень осторожным с обличением, чтобы не ввергнуть человека в новую травму. Если мы критикуем, но не даём конструктивного подхода, то результат может быть самым страшным, человек может не выдержать и покончить с собой. Но, вспоминая и осмысливая, выходя из забвения, перестраивая своё прошлое и открывая в себе путь к будущему, человек начинает наполняться новым смыслом.
Возможно, для людей, у которых нет ни веры, ни конструктивной доминанты, технологии забвения на первом этапе могут принести некую пользу в качестве анестезии, но если не будет второго этапа, то ситуация бесперспективна, и, конечно, никаких «обезболиваний» в процессе реабилитации не должно быть. Это показывает даже, например, кодирование от алкоголя. Сложные проблемы нельзя решить простым способом, например, кодированием. Причины зависимости могут быть совершенно разными: ненависть к другим, невозможность справиться с нахлынувшими переживаниями, глубокая тоска — кажется, что с устранением алкоголя всё встанет на свои места, но на самом деле с большей силой обнажится весь комплекс внутренних проблем. В годы перестройки, при отсутствии работы, в русских деревнях многие запивали. Одна женщина настояла на кодировании мужа. Вернулся он непьющим, и его примеру последовали другие. Однако кодирование превратило некоторых в замкнутых, молчаливых и угрюмых людей, которые потом один за другим стали вешаться.
История. «Люди радования»
Одна паломница рассказала о том, с чем пришлось столкнуться её маме в годы Второй мировой войны. Несмотря на всё пережитое, мама не очерствела, осталась светлым человеком, рядом с которым другие хотели побыть. В чём секрет? В вере.
«С чего начать? Наверное, начну с того, что моего дедушку по маминой линии в 39-м году арестовали, а бабушку с четырьмя детьми выгнали на улицу, сняв с руки даже обручальное кольцо. Её старшая дочь уже была замужем, к тому времени у неё был тоже ребёночек, но бабушка не пошла к ним, потому что не хотела, на современном сленге, „подставлять“ их. Они даже не могли пойти к её сёстрам или ещё к кому-то. Вырыли что-то наподобие землянки, пока было тепло, там и пытались прожить. Не знаю, как насчёт школы, потому что я была таким не очень хорошим ребёнком и мало слушала маму, поэтому сейчас излагаю то, что осталось в памяти.
Уже к зиме их забрала бабушкина сестра, которая жила почти на центральной улице нашего города, напротив окружного штаба. Ну и бабушку взяли в этот элитный дом подрабатывать. Это было советское время, 39-й год, взяли не просто к сестре, а разрешили жить в доме и помогать домработницей. А когда началась война, мальчик Коля (брат моей мамы) пошёл на завод в тринадцать лет, а старшая сестра Мария хотела с двоюродной сестрой пойти на фронт: Варю взяли зенитчицей, а Мане отказали, потому что она была дочь врага народа.
Когда немцы первый раз оккупировали город, кто-то „стукнул“ на них, и Маню угнали в Германию, забрали её в концлагерь. Когда во время бомбёжки они прятались в подвале дома (мама была самая маленькая, бабушка её родила очень поздно), по воспоминаниям мамы, они сидели в темноте, и вдруг произошла какая-то вспышка, и она почувствовала, что стала гореть, и закричала: „Мамочка, мамочка, я горю!“ Но, когда бабушка чуть-чуть осветила, увидели, что средней сестричке осколком оторвало голову, а мама была вся в крови. Тельце завернули в одеяльце, потому что детки бежали во время бомбежки в том, что успели прихватить, а когда потом пришли, чтобы похоронить, увидели, что украли даже одеяло.
Когда немцы оккупировали наш город в 40-х годах, мама (она была такая хулиганка) с другими детьми спасала штаб, немцы жили в другом доме, а наши думали, что они находились в штабе, и сбрасывали туда зажигалки и прочее. Дети побежали спасать штаб, чтобы он не загорелся, и немцы их поймали, раздели и посадили в яму с водой. На улице стояла зима, и дети (9–11 лет) примёрзли ножками. Ночью бабушка пыталась их вытащить, ножки на ступах отдирали прямо с кожей, а когда они перебирались через забор из колючей проволоки, то мама порезала руку. Так бабушка их спасла и вылечила какими-то народными средствами.
Бабушку саму три раза гоняли на расстрел: дед и дети были блондинами, а бабушка — брюнетка. Так немцы их отпускали, разбирали, что не евреи, и отпускали. Из деток осталась мама и Коля. Прошло время, Маня вернулась. Она всегда была лучезарным человеком, которого вспоминают до сих пор, даже моя дочь. Они недавно на Дмитриевскую субботу пошли все в храм, всех поминали и особенно вспоминали Манечку.
Потом, когда прошло время, мама рассказала то, что в своё время люди не афишировали. Тема была закрытой. После того, как её освободили из концлагеря, Маню забрали в наш лагерь, во-первых, как дочь врага народа, а, во-вторых, потому, что она пробыла в Германии три или четыре года. Она не рассказывала об этом, но запомнилась её фраза: „Неизвестно, где было лучше“.
Манечка прошла все эти испытания и осталась светящимся, лучезарным человеком, счастливо вышла замуж, но детей у неё не было. С большой нежностью относилась она к нам. Я помню, что ребёнком всегда хотелось к ней пойти, потому что рядом с ней
