class="p">Грималовский в какой-то степени чувствовал себя неуютно. Впервые приходилось выступать в роли "жертвы", а не "охотника".
Он вышел на крыло мостика. Свежий ветер ударил в лицо солеными брызгами, оставляя на губах привкус моря. Чайка промчалась вдоль судна, словно ища защиты за его кормой.
Корабль, маневрирующий и перекрывающий путь "хейнкеля" огневой завесой, благополучно разминулся и со второй торпедой. А до наступления темноты на "Львов" было произведено еще четыре атаки.
Вымотанные хуже, чем за сутки беспрерывных полетов, летчики с радостью приветствовали ночь, черной пеленой скрывшую их от воздушных пиратов. Теперь они могли быть спокойны — со своим делом справились. Но капитану Ушакову было далеко еще до спокойствия. Теплоход вышел на финишную прямую — самый опасный участок фарватера. Кругом были минные поля, закрывающие подходы к Севастополю.
Судно медленно продвигалось к причалу. И в это мгновение, когда не до маневров, заговорила дальнобойная фашистская артиллерия, расположенная на возвышенности в Бельбеке. "Бог войны" разъярился не на шутку, но, очевидно, во гневе его глаз чуточку косил: снаряды падали с недолетом, обрушивая на палубу фонтаны воды и шквал осколков.
Когда "Львов" вошел в бухту и скрылся за равелином, обстрел прекратился. Судно ошвартовалось у Графской пристани. Началась выгрузка боеприпасов, танков, орудий.
Утром летчики покинули свою каюту.
Они вышли на Приморский бульвар и впервые увидели Севастополь, которого еще не знали, — осажденный Севастополь, Над городом поднималось мутно-багровое зарево. Перхоть пепла осыпала бульвар. Обгорелые здания торчали на улицах. Будто заломленные руки, дыбились металлические фермы, оплетенные телеграфными проводами.
И хотя внешне Севастополь неузнаваемо преобразился, душа его оставалась прежней — морской, боевой, непримиримой. Всюду мелькали привычные форменки и бескозырки, в воздухе виражировали истребители, моряки — соль севастопольской земли — шли на позиции, и сталь их штыков словно поддерживала низкое небо.
Летчики решили заскочить на прежнюю квартиру Грималовского.
Он вошел в свою комнату, как в тоннель, ведущий по памяти к предвоенным годам. Здесь все было так, как и год назад: и засохшие в вазе цветы, и портрет отца на стене, и старый платяной шкаф, сохранивший в своих недрах парадный мундир, который вряд ли понадобится в ближайшее время, и летные краги, которые придутся очень кстати.
Квартира воспринималась как чудом уцелевший островок посреди всемирного хаоса.
Но этот островок спокойствия пора было покинуть — их ждал аэродром. Приближалось время боевого вылета.
Оборона Севастополя, продолжавшаяся более восьми месяцев, началась 30 октября 1941 года. К середине ноября эта база Черноморского флота оказалась единственным очагом сопротивления в Крыму.
Командование Севастопольского оборонительного района предполагало, что немцы не смогут захватить город с суши, многое было сделано для того, чтобы врагу не удалось блокировать севастопольцев и с моря.
Немцы попытались захватить Севастополь с ходу. Но это им не удалось. Тогда командование гитлеровских войск подтянуло 30-й армейский корпус. Теперь враг располагал гораздо более превосходящими силами. Но и это не помогло. Фашисты не могли прорваться за рубежи оборонительного вала.
Из всех крымских аэродромов в те дни функционировало всего два — Херсонесский маяк и Куликово поле. Но из них только Херсонесский мог еще называться боевым, второй годился лишь для посадки небольших связных самолетов.
Поле Херсонесского маяка, окруженное с трех сторон морем, с высокими скалистыми берегами и сдавленное у границ огромными серыми валунами, находилось рядом с передним краем. Линия фронта была настолько близка, что фашисты приспособились вести за маяком постоянное наблюдение и сравнительно точно обстреливали его из дальнобойной артиллерии.
И все же черноморские летчики здесь жили и воевали. Ежедневно отсюда они делали десятки вылетов. Самолеты располагались в надежных, вырытых в каменистом грунте капонирах, заслоняемых, как щитами, железными и деревянными настилами. Ночью летчики находились в подземных кубриках батарейцев, а днем — поближе к машинам, под обрывом высокого берега.
Севастопольская страда… Здесь полный суровых испытаний заканчивался для Грималовского 1941 год.
Морозным январским утром Лобозов повел свою четверку "Пе-2" на задание. По сведениям, полученным командованием, в поселке Ковш, на южном берегу Крыма, отмечал Новый год немецкий генералитет. Задача осложнялась тем, что цель была точечной и притом походила на расположенные неподалеку здания, а пикировать самолетам следовало со стороны моря с последующим уходом в горы.
Сверху все поселковые дома были похожи, как близнецы. Но штурман звена Грималовский нашел фашистский штаб. И пиршество превратилось для фрицев в собственные поминки.
По возвращении на базу экипаж встретили шуткой:
— Испортили штабистам праздничный обед? Напоили фугасным коктейлем? Отчего ж на обратном пути не прихватили с их стола парочку бутылок коньяку?
— А после нашего угощения, — расхохотался Грималовский, — пища малость подперченной стала — на зуб не бери, осколком подавишься.
— Обойдемся без коньяка, — добавил Лобозов. — Как-нибудь спиртом перебьемся.
И веселой гурьбой авиаторы ввалились в столовую, где, как всегда, уже вели свои бесконечные дебаты летчик Кондрашин со штурманом Богомоловым. Послушать их, так выходило, что летчик слишком рано ввел самолет в пикирование, а штурман слишком близко подпустил истребителей противника, прозевал начало их атаки. Оба петушились, доказывая собственную правоту. Сослуживцы разнимали их, как рефери, но и сами, запалясь, вступали в горячий спор.
И сейчас, подойдя к спорящим, Грималовский для затравки бросил басовитое:
— Богомол прав. Зря "на горло" берешь, Кондрашин.
— Мазила твой Богомол! — завелся летчик. — Бомбы коту под хвост зафугасил.
— Бывает. Сам ведь теорию вероятности попадания изучал.
— Нет никакой теории попадания! Есть обыкновенные мазилы. Ты же угодил в немецкий штаб. — И, повернувшись к Богомолову, добавил: — Учись, мазила!
Ворвавшийся в кубрик с мороза дневальный, окутался клубами пара. Он близоруко сощурился, разглядывая беседующих, и громко выкрикнул:
— Кондрашин и Богомолов, на выход! Комэск вызывает!
Друзья поспешно поднялись.
Грималовский проводил их долгим взглядом. Он-то прекрасно понимал всю наигранность этих бестолковых споров. Просто, привлекая чужое внимание, заставляя людей спорить до хрипоты, они возбуждали всех, помогали забыть об усталости.
А летали они тогда до изнеможения, но все сознавали, что замены нет, и не будет, что в их руках судьба Севастополя.
Они с волнением вслушивались в сводки Совинформбюро, и четкий левитановский голос, перечисляющий количество взятых военнопленных и уничтоженной вражеской техники, был для них самой красочной музыкой.
Но им было мало знать только о потерях гитлеровских армий, об успешном развитии наступления, им хотелось выяснить, как сами немцы относятся к небывалому для гитлеровцев поражению под Москвой. И однажды они получили ответ на этот вопрос.
Как-то над аэродромом появилось два "мессершмитта", собравшихся, видимо, уничтожить наши бомбардировщики на земле. Но меткий огонь зенитчиков нарушил замысел врага. У ведущего
