Когда самолет шел над Кубанью, майор Степанов делился с экипажем впечатлениями от полета, красочно описывал мелькающие внизу поселки и цветущие луга, служащие летчикам всего лишь прозаическими ориентирами, не настраивающими на поэтический лад. У Мариуполя радист лишил военкора возможности переговариваться со штурманом и летчиком, забрав у него свой шлемофон. Теперь требовались особое внимание и осторожность.
Завершив съемку порта, Грималовский бросил привычное:
— Вася, домой.
В этот момент Степанову стало дурно — наступило кислородное голодание.
Варгасов, облегчая его мучения, давал корреспонденту периодически собственную кислородную маску, и заодно поучал:
— Самолет не редакция. Здесь похуже приходится.
Но тут из-за облака выскочил "мессершмитт". Теперь было не до пассажира.
Истребитель, совершая глубокие виражи, приблизился на расстояние выстрела.
Заговорили пулеметы. В их грохот врывался варгасовский голос:
— Вася, ниже. Еще ниже. Майор задохнется.
"Пешка" оторвалась от преследователя на пятисотметровой высоте.
— Как состояние военкора? — спросил Лобозов.
— Гораздо лучше. Уже богатырем. Вот рвет у меня шлемофон, что-то хочет сказать.
— Командир, — заговорил Степанов. — Чуть Богу душу не отдал. Зато видел и прочувствовал войну по-настоящему. В таком переплете каждая секунда могла стать последней. Молодцы! Ей-богу, молодцы!
— Не захвалите, а то ведь и возгордимся.
— Нет, я серьезно. А что стало с немцем? Сбили? Я видел: он штопором пошел к земле.
— Нет. Он нас, видимо, решил высшим пилотажем удивить.
— А это правда, что раньше штопора, как смерти, боялись? — от пережитой опасности майор стал разговорчивым.
— Конечно, правда, — ответил Лобозов. — До шестнадцатого года не было случая, чтоб кто-то после штопора в живых остался.
— А теорию вывода самолета из штопора, — вставил Грималовский, — вам это будет интересно знать, разработал внук художника Айвазовского, пилот Ар-цеулов.
Как только самолет приземлился, майор Степанов выскочил из кабины и принялся благодарить летчиков.
— Отличная встряска была. С меня причитается! А где же ваш штурман? И ему спасибо хочу сказать.
— Вон там, у шасси.
Грималовский, взмокнув от напряжения, стягивал с правой ноги унт. Нередко в полетах начинала болеть старая рана, кровь запекалась, как клей. Стоило немалого труда снять унт.
— Что с вами? — опешил корреспондент. — Ранены?
— Пустяки, — устало выговорил штурман и тяжело привалился к колесу.
Глава XII
У профессора Чековани сегодня благодушное настроение. Он радушно улыбнулся вошедшему в кабинет летчику:
— Ну-с. На что жалуемся? Надоело у нас? Потерпите. Скоро выпишем.
— Когда?
— Конкретной даты не назову. Не провидец. А приблизительно — через месячишко. Довольны? Посмотрим-ка вашу руку.
Профессор внимательно осматривал руку, сгибал ее в локте, бормоча что-то неясное себе под нос на смеси латыни, грузинского и русского. Он исписал пол-листа довольно разбухшей "истории болезни", заключенной в серую папку.
— На сегодня достаточно. Возвращайтесь в палату.
— И это все? — досадливо поморщился Грималовский.
— Все, братец мой, все. Осложнений не предвидится. А это на данном этапе лечения особенно важно.
Не удовлетворенный ответом Грималовский, направился к выходу.
В палате его с нетерпением дожидался Сергей.
— Завтра выписываюсь! Уломал все же наших эскулапов. Так что держу хвост пистолетом. Настроение, как в песне: "Нынче у нас передышка, завтра вернемся к боям".
— Поздравляю!
— Не мешало бы стопку по такому случаю опрокинуть, — заговорщицки подмигнул моряк. — Для внутреннего успокоения, так сказать. А то трясусь, как в лихорадке. От киля до клотика трясусь. А ведь я думал драпануть отсюда, как пишут в романах, "под прикрытием темной ночи". Красота!
— И куда же теперь?
— Рассчитываю попасть в полк морской пехоты. В рапорте указал: "На самый трудный участок". — И, спохватившись, спросил: — А как у тебя?
— Говорят, еще с месяц. Рука-то еще не действует.
— Не тушуйся. Месяц — не срок. Ты еще повоюешь и победу встретишь.
— И ты встретишь, — произнес штурман, увернувшись от взгляда Сергея.
Он понимал, что больше не суждено будет увидеть матроса. Чувствовал это и его приятель.
— Вот что, Дима, хочу напоследок сказать. Разрабатывай руку усердней. Глядишь, и мне на бумаге отведешь местечко. Все-таки — память. Надеюсь, вспомнишь обо мне. А пока на прощание дай заглянуть в твои дневники. Честное слово — интересно.
Грималовский вытащил из-под подушки штурманский блокнот.
— Читай. Секретов не держим. — Бережно приняв у штурмана блокнот, Сергей углубился в чтение, покусывая кончик черноволосого уса.
"1943 год. На отдельных участках фронта наши войска перешли в наступление. Враг постепенно стал оттягиваться с рубежей Северного Кавказа.
Наш экипаж на новом двухместном самолете Пе-3 вылетел на разведку железнодорожных станций Кисловодска и Георгиевска. Пересекли Кавказский хребет. Внизу сплошная облачность. Пробились сквозь нее и вышли на цель. Немецкие зенитки молчат. Странное молчание. Наверняка вблизи вражеские истребители. Не успел об этом подумать, как увидел Ме-110, пикирующий на нас из-за туч.
— Вася! Мессер.
Круто разворачиваемся.
Съемка произведена, пора уходить. Но фашист как на привязи. Берусь за пулемет. Противник оказался метче. Угодил в мою кабину. Ощущаю щемящую боль в пояснице. Ранен или слегка зацепило? Главное — жив. На развороте "месс" угодил-таки под пулеметную очередь.
— Есть! Накрылся фриц!
"Мессершмитт" вспыхивает.
— Где мы? — спрашивает Лобозов, когда прошел первый восторг победы.
Во время маневра и боя мне было не до прокладки курса. Быстро определяюсь и даю командиру курс.
Идем в плотных облаках. "Пешка" обрастает льдом. Приборная доска покрылась толстым слоем инея. Заиндевели стекла. Можно свалиться. Обидно. А время разворота на новый, облегчающий положение курс еще не настало. Полет в горной местности должен быть строг и точен. Необходимо терпеливо выдерживать расчетное время на всех участках маршрута. Но вот наконец ледяная корка тает. Видимость улучшается. Приборы в порядке. Боль в спине немного утихла, одежда, чувствую, прилипает к телу. Значит, кровь подсыхает. Ничего страшного. Определяю: поблизости Адлер. Передаю Лобозову:
— Пора.
После осмотра кабины убедились, что бронеспинка летчика исполосована осколками — один саданул в меня. Но, к счастью, лишь вспорол кожу".
— Добротно написано, — отложив блокнот, отозвался Сергей. — Как говорят критики, несколько схематично: характеров и внутренних переживаний нет. Но не тушуйся. Освоишь и эту науку. Кстати, когда начнешь обо мне, не забудь о характере. Так и напиши: весельчак был моряк, охотник до разных баек.
— Отчего "был"? — всполошился Грималовский.
— Сказано — "был", значит — "был", — сурово сжал губы Сергей.
Глава XIII
Койка матроса долго не пустовала. Уже на второй день после его ухода на ней поселили воентехника Климова. Грималовский его не сразу узнал. Весь забинтованный, Климов был в тяжелом состоянии. Гипсовый панцирь сковывал обе руки и ноги.
Техник дышал хрипло, с леденящим сердце посвистом. Его голова беспомощно свешивалась с подушки, а посеревшие губы бормотали что-то нечленораздельное.
— Бредит, — сочувственно говорила сестра-сиделка и оглядывалась на остальных обитателей палаты, словно ища поддержки.
— Ложись на курс… Самолеты… "Юнкерсы"… — доносилось до Грималовского с соседней кровати. И он тоже всю ночь не мог уснуть, пытался отвлечься, но не удавалось. Вспоминался случай, когда он мог оказаться в точно такой ситуации, как Климов…
