— А что вы скажете на такую мысль? Она мне пришла в голову, когда я еще ехала сюда. Я знаю, слышала от многих, будто здесь, на Кавказе, между племенами постоянное междоусобие. Нельзя ли воспользоваться этим, нанять большую партию храбрецов, обещать им большие деньги, чтобы они напали на то селение, аулом это, кажется, зовут, и освободили бы пленника?
— Нет, — потряс головой Павел Маркович, — это не в обычаях горцев. Если бы дело шло не о Шамиле, тогда еще, пожалуй, можно было бы рискнуть на что-нибудь подобное, но идти против Шамиля никто не дерзнет. Вы, очевидно, даже и представления не имеете, кто такой Шамиль; ну, так я скажу вам: Шамиль — полководец, у которого всегда под руками тысяч пять-шесть отборнейших, прекрасно вооруженных всадников, преданных ему на жизнь и смерть. Это, так сказать, ядро его дружины, с которым он не расстается; но помимо этих лучших, на манер как бы гвардии, он в каких-нибудь 5–6 дней всегда в состоянии собрать тысяч 10–15 вооруженного народа. Вот вы и рассудите, какая тут может быть шайка, которая бы решилась и могла противостать такой силе.
— Боже мой, но тогда, значит, мы бессильны что-нибудь сделать на спасение Спиридова? — воскликнула Элен.
— Силой — разумеется. Но не всегда победа остается на стороне силы. Надо умом раскинуть. Если позволите, я вам вот что предложу, княгинюшка: пошлемте-ка мы с вами надежного, добросовестного, умного переговорщика к Шамилю. Снабдим его деньгами для подкупа шамилевских приближенных, и пусть он попытается склонить имама на освобождение Спиридова за один выкуп. Горцы до денег жадны, и ежели умеючи раздразнить их корыстолюбие, то они о другом прочем, кроме как о деньгах, думать забудут.
— Это было бы, конечно, очень хорошо, но где достать такого человека? — печально спросила княгиня.
— Человека-то я вам найду, есть у меня такой на примете. Тот самый Абдул Валиев, что вот Ваню лечил, ему можно довериться. Честней его я человека не знаю. Если обещает — умрет, а исполнит все обещанное. У него слово — скала гранитная, никакими ухищрениями не своротишь. Ко всему этому умница и, как сам горец, характер и обычаи и все прочее знает до тонкости. Между своими пользуется большим уважением и, хотя состоит в "мирных" и открыто дружит с русскими, но тем не менее, как старый человек и мудрец, имеет большое влияние на своих соплеменников; даже Шамиль, и тот не рискнет оказать ему невнимание; вот какой человек Абдул Валиев.
— В таком случае, ради Бога, не будем откладывать, — взволновалась княгиня, — посылайте этого Валиева как можно скорей. Обещайте ему от моего имени за хлопоты две тысячи, а если он сумеет уговорить Шамиля отпустить Петра Андреевича, за какую бы то ни было сумму, то я ему прибавлю еще столько же.
— Хорошо-с, я передам, хотя, должен предупредить вас: если Абдул Валиев согласится взять на себя переговоры с Шамилем, то не ради денег, а из дружбы ко мне. Мы с ним давнишние, давнишние приятели. Когда-то я спас его от виселицы, по ошибке вздернуть хотели. Он в те времена врагом нашим был и против русских дрался. Я, рискуя своей головой, решил не исполнить данного мне начальством приказания и помог ему бежать. Молод я был тогда, в чине прапорщика, сам за это чуть было не погиб, чудом одним выкрутился, и с тех пор у нас с Валиевым дружба неразрывная. Впоследствии он уже наш был душой и телом. Абдул, в свою очередь, спас меня. Я было в плен попался, он узнал и выкупил. Дорого ему это обошлось; две старинных шашки отдал он за меня, несколько лучших лошадей своего завода и, что всего было для него дороже, — английское ружье. В ту пору такого ружья ни у кого не было, он сам привез его из Константинополя и берег пуще глаза, но ради моего освобождения и от ружья отказался. Я в то время был беден, в малом чине, ничем не мог и вознаградить его. Только спустя десять лет я ему взамен его того ружья раздобыл другое, еще лучше, тоже английское, штуцер… Впрочем, все это не к делу, — оборвал вдруг сам себя Панкратьев, — если вам об этом и рассказываю, то единственно ради того, чтобы вы сами убедились, какой редкостный человек Абдул Валиев и насколько ему можно доверять.
— Помилуйте, Павел Маркович, да разве я не доверяю? Напротив. Ради Бога, упросите только его ехать, а денег я ему дам, сколько он сам назначит, десять, пятнадцать тысяч, словом, какую бы сумму ни потребовал.
— Ну, десять-то тысяч много будет. На первых порах, я думаю, ему и пяти хватит. Впрочем, это уже как он сам знает. Я вот сейчас, чтобы не откладывать дела в долгий ящик, домой поспешу, вызову Валиева и перетолкую с ним; вечером и ответ получите, согласится ли он ехать или нет и сколько ему надо будет денег дать с собою.
— Ах, как я вам благодарна! — воскликнула княгиня. — Вы просто воскрешаете меня, а то я готова была совсем пасть духом; благодарю вас.
— Не за что, княгиня, рад все для вас сделать, но только не даром, нет-с, не даром, — лукаво прищурился он. — Вы должны в свою очередь меня, старика, порадовать. Не откажите завтра откушать хлеба-соли. Пожалуйста.
— С удовольствием, с большим удовольствием, мне самой так хочется познакомиться с вашей милой дочерью…
— Какова княгинюшка-то наша, а, ты что на это скажешь? — спрашивал Павел Маркович Колосова, возвращаясь с ним обратно домой. — Какая простая, милая, как держит себя, ни малейшего чванства, сразу обворожила, точно мы с ней и Бог весть сколько лет знакомы… А красавица-то какая, богиня, одно слово, богиня, царь-девица; где только родятся такие? Грешен, осуждал Спиридова за Зиночку, а теперь вижу, не прав был, действительно: где же Зиночке сравняться с нею? Та девушка милая, но далеко ей до княгини, та перед ней царицей выглядит. Особенно Спиридову это должно было в глаза бросаться, он тоже ихнего бору ягода, образованный, воспитанный, не нам, армихонам, чета.
При последних словах старого полковника Колосов вдруг неожиданно вспылил.
— Не понимаю вас, Павел Маркович, — раздраженно заговорил он, — что вы такого особенно унизительного видите в армейцах и почему мы, армейцы, — армихоны, а Спиридов — что-то такое недосягаемое? Такой же офицер, как и мы, я, по крайней мере, не считаю себя хуже.
— Те-те-те, распетушился петушок, — добродушно засмеялся Павел Маркович. — Никто не говорит, что ты хуже, даже, может быть, во многом лучше. Я не о хорошести толкую, а об образовании и манерах. Ты вот сегодня у княгини сидел, я смотрел на тебя, как на тычки, словно перед начальством. Да-с, нет-с, только твоего и разговора было. Чуть что, так и вспыхиваешь заревом, а Спиридов на твоем месте чувствовал бы себя как дома, не конфузясь разговаривал бы о том о сем, каламбурил, как он это делывал, когда бывал у нас в гостях, и ей с ним легче бы было, для нее он свой. Ты заметил, как ей трудно по-русски говорить, чуть заволнуется, сейчас по-французски начинает, потом вспомнит, что мы с тобой ни аза в глаза, сконфузится и начнет на русский язык переводить… Вот к чему я речь веду.
Колосов слушал разглагольствования Панкратьева, вполне сознавал справедливость его слов, и тем более они казались ему обидными.
"Неужели мы не такие люди, как эти аристократы? — думал он. — Чем мы хуже их? Почему Спиридов может целовать княгиню, а я не смею об этом и думать? И не странно ли, русская княгиня, потомок удельных князей, а по-русски говорит с трудом? Родной язык ей более чужд, чем чужой, язык наших недавних врагов, ненавидящих и презирающих нас… А все-таки жаль, что я не знаю по-французски; вот бы было хорошо, если бы я, придя, заговорил с ней на чистейшем парижском языке… Счастливый Спиридов".
Колосову вдруг представилось, как эти дивные, выхоленные руки княгини с тонкой, атласной кожей, полупрозрачные и благоухающие, будут обнимать Петра Андреевича, а ярко-алые, подобно лепесткам розы, красивые до умопомраченья губы, — шептать страстные слова любви, непременно по-французски. По-французски объяснения в любви выходят, наверно, особенно нежно и упоительно.
Колосову от этих размышлений сделалось почему-то грустно; он тяжело вздохнул.
