Ознакомительная версия.
— Как откуда? — недоумённо отзывалась Аня. — Из книг. По истории и искусству Питера выпущено много хороших книг. Вот окно, видишь, — она ткнула пальцем в стенку здания, на которой темнели запылённые стёкла нескольких рам, — оно называется окном Деламота. Был такой архитектор… Деламот.
— Заморский? — спросил Костюрин, критическим оком окидывая высокое строгое окно. — Не наш?
— Не наш.
— А у наших что, — у Костюрина разочарованно вытянулось лицо, — ума не хватило, чтобы такое окно сварганить? — Он приподнял зонт, чтобы защитить Аню от секущего сева холодной воды, ткнул пальцем свободной руки в «окно Деламота». — А? — Лицо у начальника заставы сделалось кислым, будто он случайно сжевал яблоко-дичок.
— Почему? Русские архитекторы тоже строили Питер, но работы оказалось столько, что они одни не могли справиться с ней. Воронихин, например. Гениальный человек, из крепостных, между прочим. Он — автор Казанского собора. Верно говорят, что без Казанского собора Петроград был бы наполовину пустым… Или вот — Захаров. Он построил Адмиралтейство.
— Хороший домик, — согласно кивнул Костюрин.
— Ни домик, а домище. Занимает целый городской квартал. Гигантский ансамбль, блестяще спроектированный… Ещё был архитектор Кокоринов.
— А этот что сделал?
— Возвёл здание Академии художеств. Ещё был Старов. Ещё…
Костюрин остановил Аню рукой, ошалело покрутил головой:
— Ой, всё, всё! У меня голова того… крýгом идёт, круг туда, круг сюда, — он спиной прислонился к углу дома, прикрылся зонтом. Пыль прекратила сыпаться с неба, кончилась её власть — впрочем, надолго ли? — но Костюрин продолжал держать зонт в руке.
Он издали заметил двух моряков, идущих навстречу, у одного из них, поменьше ростом, на голове плоским лихим блином сидела бескозырка с георгиевскими ленточками. Где-то он этих моряков уже видел. Но где? Надо обязательно вспомнить, где именно… Он сжал зубы, коротким решительным движением сбил на живот кобуру с наганом, проверил пальцами шлёвку: легко ли расстёгивается?
Аня заметила, как напрягся её спутник, и замолчала, глянула влево, потом вправо и тоже увидела моряков.
Один, который поменьше, поживее, имел приятные черты лица, на губах его играла снисходительная улыбка, лицо же второго было тяжёлым, глаза двумя кусками свинца поблёскивали под плошками плотных лохматых бровей, рот твёрдо сжат, квадратный подбородок выпячен вперёд. Аня поспешно отвела глаза в сторону — этот человек был неприятен.
А Костюрин все пытался вспомнить, где видел этих двух бравых любителей жареной кильки. Помял пальцами воздух, будто хотел что-то ухватить в нём. От того, кто был покрепче статью, с железной нижней челюстью, которой можно было пахать землю, словно плугом, исходило что-то очень недоброе, он был по самую маковку наполнен злой энергией, желанием сокрушать, разрушать, убивать. Поймав взгляд начальника заставы, моряк впился в него глазами.
Костюрин взгляда не отвёл, перекинул зонт из правой руки в левую, вновь потрогал пальцами кобуру, словно бы проверял, на месте оружие или нет, успокоенно вздохнул — если этот боров вздумает стрелять, он опередит его, выстрелит первым. И наган у него осечки не даст, на то он и наган — любимое оружие питерских сыщиков. В висках забрякало что-то, зазвенело. Костюрин сжал зубы, сопротивляясь звону и бряканью, дёрнул уголком рта — он понял, где видел высокого моряка с неприятным лицом, — пропускал его через дыру в границе. Ночь тогда была прозрачная, с тревожными птичьими трелями, видно было хорошо, моряк этот, держа в руке ствол, прошёл в двух метрах от Костюрина, сидевшего в засаде, остановился на несколько мгновений, огляделся настороженно, хищно и двинулся дальше. Костюрин хорошо запомнил его: ранее не встречал таких тяжёлых лиц. И Аня обратила на это внимание — вон как сжалась, в воробья превратилась, даже побледнела.
Моряк с тяжёлым лицом выпятил нижнюю челюсть ещё больше, хоть в деревню на пахоту его посылай. Он продолжал смотреть на Костюрина не отрываясь, сжал кулаки, разжал, сжал, разжал. Костюрин, также не отрываясь, смотрел на него.
Тамаев подошёл ближе, увидел наган, передвинутый Костюриным на живот, чтобы было удобнее выхватывать, повозил нижней челюстью из стороны в сторону, как боксёр, недовольный соперником, в нескольких шагах от Костюряна остановился и растёр подошвой невидимый плевок.
— Чего, командир, смотришь на меня, как на контрреволюционную гниду?
— А что, уже и смотреть нельзя, — мигом собравшись в кучку, взяв себя в руки, насмешливо поинтересовался Костюрин, — развалиться боишься?
Матрос в блиноподобной бескозырке, шедший рядом с громилой, потянул спутника за рукав, улыбнулся Костюрину виновато:
— Простите, товарищ командир, это — следствие контузии во время борьбы с беляками, — вновь потянул за собой спутника. — Пошли, Тамаич, не задирайся. Пошли!
— Ты же знаешь, Санёк, мои заслуги перед революцией, — заведённо сипел Тамаев, не унимался, он просто не хотел уняться.
— Знаю, знаю, — успокаивающе произнёс Брин, — заслуги твои велики, Тамаич, это отмечено самим товарищем Троцким…
— Тогда чего же он вылупился на меня, как на врага трудового народа?
— Пошли, пошли!
Теперь Костюрин вспомнил, где видел и второго моряка. В Петроградской «чрезвычайке», куда они ходили вместе с начальником разведки. Это было как открытие, от неожиданности на Костюрина даже оторопь напала, он виновато захлопал глазами.
Память на лица у него была профессиональная, как и положено человеку, охраняющему границу, один раз увидел — и всё, этого достаточно, чтобы запомнить на полжизни, а то и вообще на все времена. Глаз-ватерпас, в общем. Раз этот гвардеец был в Петрогубчека, отирался в коридоре, заглядывая в разные кабинеты, значит, он там работает… Мда, вот она, детская неожиданность: вместо сладкой каши — жидкая дрисня… Или наоборот. Тьфу! Костюрин вздохнул и отвёл глаза в сторону.
— Скажи, командир, что ты имеешь к революционному кронштадтскому моряку? — продолжал сипеть Тамаев, в защитном порыве он прикладывал к бушлату пудовые кулаки, будто некие непробиваемые нагрудные латы. — А?
— Проходи, проходи, моряк, — пробормотал Костюрин глухо. — Ничего я к тебе не имею… И знать тебя не знал!
— Тамаич, кончай косить зенками на рею, — наконец, разозлился Брин, — или я тебя оставлю тут одного, и тогда разбирайся с товарищем командиром, как хочешь. Если он просверлит тебе дырку в черепупке — будешь виноват сам!
Тамаев стиснул зубы, заскрипел, окинул напоследок Костгрина взглядом с головы до ног, мазнул кулаком по воздуху, словно молотом, и Брин поволок его дальше. Костюрин проводил моряков цепким запоминающим взглядом.
— Надо же, как просто, оказывается, можно испортить настроение, — жалобно проговорила Аня, — буквально на ровном месте. Кто эти люди, ты знаешь?
— Мне кажется, да.
— Кто?
— Давай не будем, Ань, ладно? Тем более я совсем не уверен, что не ошибаюсь… — Костюрин закрыл зонт и в то же мгновение вновь с треском раскрыл его: дождь-то, оказывается, снова начал пылить, валиться пронизывающей водяной пылью на землю. Ничего нет хуже такого мелкого противного дождя, хуже, наверное, бывает только затяжная зубная боль.
— Ладно, не будем, — примирительно проговорила Аня, она была покладистым ровным человеком, способным уладить всякий конфликт, и это устраивало Костюрина. Мужики вообще принадлежат к категории людей, которые больше тяжёлой раны, полученной в бою, боятся кухонных конфликтов, распрей у сковородки, пахнущей горелым луком, и скандалов по поводу неосторожно оставленных на сыром полу грязных следов. — Не будем, — вновь повторила Аня, и Костюрин лёгким движением привлёк её к себе.
Поцеловал в висок. Ощутил на губах горьковатый ровный вкус, вроде бы травяной.
— Ань, ты чем голову моешь?
— Сегодня — ромашковым отваром… Великолепно укрепляет волосы.
— А я-то думаю — что-то знакомое, но понять не могу… Оказывается, ромашка.
— Да, ромашка урожая прошлого лета, — сказала Аня, — последний сбор. Он — самый целебный.
— Аня, — произнёс Костюрин неожиданно сдавленно и замолчал. Что-то стиснуло ему горло, в висках вновь зазвенело, задзенькала там невидимая струна, нагнала в мысли тревоги, Костюрин помял пальцами вначале один висок, потом второй — хотел справиться с оторопью, но это ему не удалось. — Ань!
Аня удивлённо посмотрела на него. Костюрин помотал головой. Все слова, которые он знал, неожиданно пропали, их не стало, только что были они, и уже нет их, исчезли куда-то, в затылке также заплескался звон, лицо сделалось красным, он поспешно подхватил Аню под руку и повёл в сторону, противоположную той, в которую ушли моряки.
Старый Питер способен оглушить любого восприимчивого человека — трогательно-нежный город петровской поры, поры екатерининской и елизаветинской легко входил в любую душу, рядом с изящным соседствовали туповатые постройки времён Бирона и Анны Иоанновны, а чуть дальше — примечательные здания Растрелли, Фельтена, Соколова, Квасова и особенно — Кваренги, сумевшего раздвинуть времена и подняться над ними, каменные храмы эти делают Питер Питером. Ане были знакомы правила, которые использовали архитекторы, чтобы наделить городские дома уютом, теплом, даже не отапливая их, живым дыханием, и она начала рассказывать Костюрину об этих сложных, почти таинственных законах… Она была увлечённым человеком, делала это с вдохновением.
Ознакомительная версия.
