Люди лежали на узкой полоске обледеневшего песка. Самообладанию Егора Ковальчука можно было позавидовать. Он теребил засыпающих людей, совал мерзлые ломти хлеба. Ему помогали уцелевшие моряки из экипажа «Прибоя». Несмотря на мороз, некоторые сняли шапки и надели бескозырки.
Их осталось всего восемь, в том числе раненых и контуженных. Моряки сбились вокруг командира, держа в руках карабины. Вряд ли оружие могло им помочь в этой ситуации. Но ощущение, что они не просто группа людей, а вооруженная, готовая принять последний бой команда, поднимало дух.
Ковальчук понимал, что безделье и томительное ожидание ослабляют людей. Спать нельзя из-за мороза – час-другой, и не проснешься вообще. Он приказал троим морякам долбить в основании льдин окопы, а точнее, ямки. Сам вместе с Толей Кочетовым и корабельным коком по очереди проверял состояние раненых красноармейцев.
Почти все были тяжелые, часть без сознания или погруженные от слабости в дремоту. Поменяли повязки, кое-кому поправили шины на перебитых руках и ногах. Люди жаловались на боль и просили спирта. Мичман уже жалел, что прихватил с собой бачок.
– Спирт только для промывки ран. Выпьете – заснете. И уже не проснетесь.
Исключение сделал для умирающего от осколочных ранений боцмана и молоденького лейтенанта с простреленной головой. Лейтенант слабо улыбался, смотрел на мичмана ясными глазами, но в этой ясности уже исчезало понимание происходящего.
– Мы здесь поспим немного, затем всех увезут в госпиталь, – сам с собой разговаривал лейтенант.
Он даже зевнул, совсем по-детски, и пожаловался, что немного болит голова. Шапка на голове была разрезана по шву, чтобы не давила на повязку. Пуля немецкого снайпера пробила насквозь оба виска, но молодое сердце продолжало толкать кровь по жилам, хотя мозг умирал. Боцман, который пережил своего прежнего командира Ивана Батаева, тоже надеялся на лучшее, стараясь не думать о пробитом в двух местах легком и осколках в животе. Он терпел боль, но мысли о матери, жене и троих детях мучили его куда сильнее.
– Две дочери и сын. Ждут…
– А у меня два сына и дочь, – отвечал Ковальчук.
– Нельзя нам помирать. Ты налей мне, Егор, еще спиртика. Посплю я.
– Налью, Петрович. Как же тебе не налить, – протягивал кружку мичман. – Повязки мы тебе сменили, лежи спокойно.
– Я спокойный. У наших мужиков в семье натура такая. Все вытерпим… вот только ноги зябнут. Накрой чем-нибудь.
За спиной мичмана вдруг всхлипнул Толя Кочетов. Он жалел умирающих. Наверное, Толя был самым молодым в команде, пошел добровольцем в семнадцать лет. К нему все хорошо относились, подкармливали, любили слушать его песни. Вначале погибли ставшие ему близкими моряки «Каспийца». Теперь умирали один за другим друзья и приятели из экипажа «Прибоя».
– Чего там юнга хлюпает? – медленно проговорил боцман, разлепив глаза. – Ни к чему перед фрицами слезы лить.
– Нервы не выдерживают, – отозвался Ковальчук. – Ему ведь всего семнадцать.
– Как моей старшей дочке. Пусть держится. – Неподалеку взорвался очередной снаряд, и боцман продолжил: – Я вытяну, оклемаюсь. Но ты, Егор, возьми на всякий случай документы, фотографии. Деньги там, девяносто червонцев. Семье пригодятся. Если в госпиталь положат, вышли их жене.
Боцман закрыл глаза, силы окончательно оставили его. Он не чувствовал, что последние усилия и слова что-то стронули в легких. Из уголка рта медленно вытекала струйка крови. Моряки продолжали долбить топорами и обломком багра мерзлый песок. В ямки, глубиной полметра, по двое укладывали раненых, подстелив шинели, снятые с умерших.
– Грейте друг друга. Только не спать.
– Спиртику бы… Нога горит, сил нет.
– Кость перебита, конечно, болеть будет. А спирт нельзя, замерзнешь. Да и осталось его лишь на перевязки.
Немцы продолжали вести огонь. Не такой частый, но достаточный, чтобы один за другим погибали или получали ранения люди, прятавшиеся за льдинами. Мины разносили края льдин, осыпая людей осколками металла и острым ледяным крошевом.
Кто-то из моряков, потеряв осторожность, когда временно смолк обстрел, поднялся, разминая затекшие ноги. Пули крупнокалиберного пулемета прилетели с расстояния километра.
Человек ничего не успел понять. Ударило под ключицу и в бок, вырывая клочья бушлата и надетой поверх него шинели. Он упал на спину, тело выгнулось, пальцы скребли лед. Угасающее сознание уловило гулко разносящийся над водой звук длинной очереди.
Пулеметчик с перерывами добивал ленту. Тяжелые пули откалывали куски льда, мерзлые комья песка. Пробило льдину, а летящая следом разрывная пуля ударила в голову одного из раненых. Лежавший неподалеку артиллерист глянул на исковерканную голову, повисший на нитке глаз и накрыл лицо шапкой.
– Развлекаетесь, блядво? Ладно…
Примостив карабин, он неторопливо выпустил обойму. Рядом открыли дружный огонь остальные матросы. Когда в ответ полетели мины, Ковальчук дал команду:
– Отставить. Отвели душу, и довольно. Позже еще постреляем. Пусть не думают сволочи, что мы в землю, как кроты, зарылись. Бой еще не закончился.
– Я, кажись, в кого-то попал, – забивая новую обойму, проговорил корабельный кок. – Не все же щи да кашу готовить. Спросят сыновья: «Стрелял, батя, по немцам? А как же, еще как пулял!»
– За километр фрица завалил, – засмеялся кто-то.
– Или напугал до смерти. Штаны менять побежал.
Продолжал сыпать снег. Заскучавшие в холодных траншеях и блиндажах немецкие солдаты получили развлечение. Били из пулеметов, винтовок и даже автоматов по едва заметной среди снежной пелены песчаной косе. Там находились недобитые русские. Надо с ними кончать.
Особенно не давал покоя немцам еще дымивший, развороченный от многочисленных попаданий бронекатер. В него всаживали все новые снаряды, в том числе зажигательные. Искрил горевший металл, вытаивая в снегу большое пятно. Пехотный сержант и его товарищ, лежавшие возле катера, давно погибли, смерть избавила их от последних мучений.
Многие красноармейцы на обоих берегах с болью смотрели, как рвутся снаряды и мины на узкой косе и вокруг нее. Там на виду у всех гибли товарищи. Командир гаубичной батареи, не выдержав, позвонил в полк:
– Видели, что гансы творят? Неужели терпеть будем.
На другом конце провода подумали и разрешили:
– Выбери фрицев, которые особенно усердствуют. Дайте три пристрелочных снаряда и еще штук восемь-десять на поражение.
– Восемь… десять, – бормотал комбат, молодой грамотный артиллерист из недоучившихся студентов. – Чего снаряды жалеть.
Дали три пристрелочных, а затем обрушили двенадцать снарядов. 122 миллиметра – серьезный калибр. Снаряды весят без малого полтора пуда и лупят крепко. Могут развалить стену, подвальный блиндаж.
Короткоствольная полевая «семидесятипятка» с квадратным, как крышка стола, щитом старалась больше всех, добивая катер. Угодила под раздачу первая. Взрыв разбил, раскидал в стороны колеса, ствол с откатником, смятый щит. Вместе с фонтаном мерзлой земли и обломков подбросило два мертвых тела. Заряжающий отползал, волоча перебитые ноги. Подносчику разорвало живот и засыпало порохом из лопнувшей снарядной гильзы.
Вторую пушку перевернуло взрывной волной, сломало шею наводчику, засыпало землей оглушенный расчет. Третье орудие благоразумно замолчало. Артиллеристы забились в отсечный ров и переругивались, вспоминая слишком активного обер-лейтенанта.
– Чего его ругать? – рассудительно заметил бывалый унтер-офицер. – Он без головы лежит. Вот ведь сволочи большевики, такую умную башку снесли.
– Железный крест посмертно получит.
Другого заботило, сумеют ли найти оторванную голову.
– Без нее в гроб не положат. Закинуло куда-нибудь на нейтралку, ищи ее под пулями.
Снайпер-эвенк с кошачьим зрением, стрелявший белок и куниц лет с восьми, выцелил пулеметчика и всадил с трехсот метров пулю в голову. Звякнула пробитая каска, убитый сунулся лицом в казенник. Второй номер подтянул пулемет поближе, но стрелять не рискнул. Надо подождать. Поджидал и эвенк, посасывая незажженную трубку с табаком. У этого терпения на троих хватит.
В какой-то момент Толя Кочетов перестал чувствовать тело. Его растолкал Егор Ковальчук, приказал подняться.
– Иди, шевели раненых.
– Не могу, ноги не гнутся.
– Поднимайся, Толя. – Мичман посмотрел на часы. – Уже половина четвертого. Через пару часов стемнеет, выдюжим.
Он говорил неправду. Хотел подбодрить окружающих. День тянулся бесконечно, время едва подходило к двум.
– Идем, глянем раненых, – поднял парня корабельный кок. – Я с левого края, ты – с правого.
Артиллерист, который вел огонь вместе с командиром катера, получил несколько осколков и тоже лежал.
– Крепко мы им дали, – с трудом шевелил он замерзшими губами. – Тридцать снарядов выпустили… пушку перевернули.
На том краю, где наклонялся над ранеными Кочетов, ударил взрыв. Ковальчук подбежал – увидел лежавшего парня.
