От волнения мы не можем вымолвить ни единого слова. Коварное и подлое убийство ни в чем не повинных товарищей ложится на сердце чудовищно тяжким камнем. Для нас, еще живых, оно приобретает отныне особое значение. Теперь мы можем судить о том, что нас ждет впереди и на что мы теперь можем рассчитывать в дороге.
Вскоре конвой, сопровождавший несчастных в их последний невозвратный путь, появляется из-за поворота. Немцы приближаются, оживленно переговариваясь и не переставая чему-то улыбаться, словно побывали на веселой вечеринке. Ни малейшей тени сожаления и угрызений совести мы не находим на их лощеных холеных лицах. Дойдя до нас, они, как ни в чем не бывало, расходятся по своим местам, и колонна снова продолжает путь.
— Дорвались стервятники до человечины, отвели душу! — весь трясясь от злобы, хрипит Яшка. — Теперь отведав, во вкус войдут, подавай только. Вот помяните мое слово!
Расправа над беззащитными пленными в самом деле разожгла интерес немцев к подобным изуверским сценам. Не прошло и часа, как мы действительно стали очевидцами события, подтвердившего слова Яшки, жертвой которого на этот раз стал сам Колдун. Как ни крепился Яшка, превозмогая себя, от нас не могло укрыться, что силы его на исходе и вот-вот он не выдержит и отстанет. Задыхаясь от усталости, он эле тащится, прихрамывая и корчась от невыносимой боли в ногах.
— Держись, Яшка! — делаем мы жалкую попытку подбодрить товарища. — Нельзя отставать! Сам видишь, что делают с отстающими. Тянись уж как-нибудь до привала. Захотят жрать — все равно остановятся.
Собрав остаток сил, Яшка некоторое время держится наравне с нами, но затем, убедившись в тщетности своих усилий, делает неприметную попытку поотстать от нас. Заметив это, Полковник тут же хватается за его котому.
— Давай подмогу! Передохнешь немного, пока несу, а после снова возьмешь.
— Уйди! — отталкивает его тот. — Свою еле прешь, а еще за чужую хватаешься. С непривычки это у меня — давно с ношей не хаживал. Втянусь вот, легше будет.
— Ну, как знаешь! А только уж раз сейчас отставать собрался, то скоро и в самом деле в хвосте окажешься.
— Ну-к, что ж! Оно даже и лучше позади-тось. Народу меньше и идти спокойней.
Оставив Колдуна в покое, за разговорами мы на время вовсе забываем о нем. Неожиданно колонну останавливают. Отыскивая причину остановки, мы озираемся по сторонам и застываем с раскрытыми от изумления ртами. Только что шедший рядом Яшка на наших глазах барахтается сбоку от колонны в дорожной пыли, окруженный глумящимися над ним конвоирами. Окончательно обессилев, он не думает подыматься. Его беспрецедентное упрямство выводит конвой из терпения. Зверея от злобы, один из унтеров подымает автомат и, не целясь, стреляет в несчастного. Пуля, однако, щадит Яшку. Она царапает ему скулу, оставив на лице кровавую борозду.
— Яшка, вставай! Вставай, Яшка! — испуганно кричим мы. — Убьют ведь, дурной!..
— Все одно теперь, — размазывая по лицу кровь, безразлично отмахивается он рукой. — Конец пришел, мужики, Колдуну. Отколдовался Яшка. Так что не поминайте лихом, ежли кому когда и досадил.
Он произносит это каким-то чужим и удивительно спокойным голосом, и на лице его, залитом кровью, мы не находим ни тени волнения, ни признаков боли.
Промах же распаляет унтера, и в приступе бешенства он выпускает по раненому целую очередь. Простроченный пулями, Яшка распластывается в пыли. Спустя несколько мгновений он приходит в сознание и предпринимает слабую попытку приподняться. Делает он это в глубоком молчании, ни единым стоном не выдавая своих страданий. Только по ощеренным в волчьем оскале зубам да по блуждающему затравленному взгляду, которым он шарит вокруг, мы догадываемся, чего это ему стоит. И есть в этом спокойствии и молчании что-то такое потрясающе жуткое, что даже немцы, не выдержав, отшатываются от него. Злобный взгляд Колдуна продолжает скользить по их лицам и неожиданно останавливается на его палаче. Приметив его, Яшка хриплым надорванным голосом кричит ему:
— Добивай, ирод! Мучиться из-за тебя!..
Видя, что унтер полон нерешительности, он нащупывает в пыли камень и швыряет его в своего убийцу.
— Кончай, говорю, гитлеровская сволочь!
С диким ругательством подскакивает к нему один из конвоиров и с маху всаживает в него примкнутый к карабину тесак. Пришпиленный им к земле, Яшка без единого звука мучительно долго бьется, извиваясь в последних предсмертных корчах, судорожно шарит вокруг руками и давится дорожной пылью, обагренной его кровью. Дождавшись, когда движения его окончательно прекращаются и он вытягивается во весь свой рост, убийца, хладнокровно опершись о него ногой, вытаскивает из тела Колдуна тесак и тщательно обтирает его придорожной травой. Необычное выражение лица убитого привлекает к нему внимание конвоиров. Окружив его, они с изумлением разглядывают странное существо с ощеренным в дикой злобе ртом и оскаленными волчьими клыками, лютую ненависть в лице которого не в силах была угасить даже сама смерть. Удовлетворив любопытство, конвоиры откидывают труп в сторону, и колонна как ни в чем не бывало трогается в путь.
— Вот тебе и добрый сон со вшами!.. — задыхаясь от волнения, с горечью роняет потрясенный Полковник. — Не водилось за ним прежде такого, хорошим-то нас тешить. Недаром, видно, только перед смертью и подбодрил всех. И умер-то не как все — без стона, без жалобы. А злоба, так та и в мертвом осталась. Впервые такую смерть вижу. И кто бы мог подумать, что Яшка-Колдун такой мужественной смертью кончит!
Нам не до рассуждений. Утрачены последние остатки надежд. И участь свою мы считаем окончательно предрешенной. За один день сегодня, а точнее, всего за каких-нибудь два часа, — это уже второй случай гибели наших товарищей, и перед глазами у нас неотвязно стоят застенчиво-простодушная улыбка обманутого Папы и непримиримый волчий оскал затравленного Колдуна. Такими, вероятно, они и останутся в нашей памяти до нашего собственного конца.
А немцы не ограничиваются этими расправами. Теперь не проходит и часа, чтобы они не пристрелили несколько человек. С убитыми они не церемонятся. Ударом сапога их попросту сбрасывают в придорожную канаву, и, минуя их, колонна продолжает двигаться дальше. Ко времени привала, когда конвоиры, поочередно меняясь, пожирают свой обильный обед, мы недосчитываемся нескольких десятков своих товарищей. И это в первый же день этапа и всего за несколько часов пути! Что нас ожидает дальше? Судьба, будь к нам милостива!
После того, как немцы изрядно подзаправились, колонна движется медленней, чем прежде. И тем не менее мы, сгибаясь под непосильной ношей, изнемогаем от слабости и еле волочим измученные ноги. Каждого отставшего немцы продолжают запросто приканчивать, не считая нужным приостанавливать движение колонны. Опасение отстать и очутиться в роковом хвосте придает нам сил, и, превозмогая себя, мы продолжаем тащиться вперед. Уныние не покидает нас. Все наши усилия избавиться от него ни к чему не приводят. Угроза близкой смерти нависла над каждым, она, как черная туча, заслонила от нас и солнце, и небо и безжалостно гасит малейшие проблески самых скромных надежд на лучшее будущее.
В самый короткий срок — за несколько месяцев — нам суждено было потерять две трети наших давних и неразлучных товарищей, самим стать свидетелями их гибели. Так, трагически и нелепо погибли Осокин, Кандалакша и Лешка Порченый. С помощью верных лагерных друзей свершился правый суд над ненавистным Иудой — предателем Козьмой. Теперь, с гибелью Колдуна и Папы, из прежней неразлучной девятки нас осталось трое: Полковник, я да Павло-Радио продолжаем по-прежнему держаться вместе. Рядом с нами шагает рослый шахтер. Он присоединился к нам при эвакуации из лагеря и с этого времени не отлучается от нас ни на шаг, деля с нами все тягости этапа.
— Ничего, ничего, парни! — ободряет он нас, заметив наше уныние. — Зря духом падаете! Сдюжим как-нибудь. То ли перетерпели — надо и сейчас тянуться.
— Эх!.. — с явной досадой вырывается у Полковника. — Сколько же можно тянуться-то? С этим терпением до того дойдет, что скоро ни одного в живых-то не останется. На явную ведь смерть все идем, а безропотно ждем, как скот на бойне, своей очереди и дождемся, конечно. Немцам же все равно, дойдем ли мы до Норвегии или нас погибель ждет, и надо на что-то решаться, наконец, а не уподобляться кротким убойным кроликам. Сбежать бы сейчас — вот что из головы не выходит, а как — не придумаю. Самый, кажется, удобный случай — другого такого более не будет. Только бы вот из кольца этого как-то неприметно вырваться, а там затаиться где в чащобе и отлеживаться. Чтобы к своим попасть, даже идти никуда не надо. Сами, возможно, подойдут. День-другой — и у них будешь.
