Кто был из вас на правом берегу? В студгородке, парке Кагановича, стадионе. Там вы видели, что такое штурмовая группа. Не бойтесь оторваться от соседа, не бойтесь остаться в одиночестве. Воюйте без оглядки, помощь придет. Только не дайте им высунуть носа, прижмите к земле, чем сможете… хоть каменюкой.
Солдаты расходились на отдых. В полуподвале, оборудованном под солдатское жилище, у прыгавшего лампового пламени сидели допоздна, вели пустопорожнюю болтовню. Над газетой склонился Федя Собкалов, он внимательно читал, потом полез в карман за листиком и карандашом, стал переписывать столбцы стихов.
– Что пишешь, Федор? – спросил Роман.
Солдат смущенно улыбнулся. Сальников заглянул ему через плечо, прищурившись, прочел вслух:
Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: – Повезло.
Лямзин, ковырнув ножом грязь под ногтем:
– Не-е, то не наша музыка. Ты, малый, эти песни брось. Вот что заучивать надо, чуть было не скурил, да прочитал вовремя. – И он достал из кисета обрывок газеты.
Сальников и тут поспел, развернул аккуратно оглоданную полоску тонкой бумаги:
Если ты фашисту с ружьем
Не желаешь навек отдать
Дом, где жил ты, жену и мать,
Все, что родиной мы зовем, –
Знай: никто ее не спасет,
Если ты ее не спасешь;
Знай: никто его не убьет,
Если ты его не убьешь.
Лямзин обвел всех довольным взглядом:
– Вот это стихи. Не то что твое соплежуйство.
– Один и тот же автор, – заключил Сальников, возвращая газетную вырезку хозяину.
Ночь прошла как обычно: в слепых перестрелках, в огнях осветительных ракет. Солдаты вставали с помятыми лицами, торопливо умывались, полоскали на ходу рот, набирали до краев фляжки – на том берегу водички не поднесут. Кормежка перед атакой не полагалась. Скрытно шли в пойму, выстраивались на берегу. Меж укреплений зарокотали танковые моторы.
– Пошла настройка оркестра! – забавлялся Лямзин или просто хорохорился, ведь и его била дрожь прохладного утра.
Игру подхватил Опорков:
– Сейчас вы прослушаете сюиту из оперы Ивана Жопина. Музыка Глинки, слова – его жинки, песня «Как влупил бычок по огороду».
– Больше похоже на «Не ходи под окнами, не колупай замазку», – дал дельный совет бывший зэк Мирон.
Танковый гул нарастал. Чижовка наверняка проснулась, притаилась, смотрела сверху вниз злобно, выжидающе. В ушах привычно раздавался короткий свист перед разрывом, холм за рекой окрасился огненными цветками. Вспахало видавшую виды Чижовку на новый манер. Из глубины сибирских руд добытые, на кухнях уральских котлов испеченные, в жерла тульских стволов уложенные, летели по небу «сахарные пряники» для гостей. В полную мощь рыкнули моторы танков, выстегнули из сопел прогоревший полупрозрачный дух. На малых оборотах, с выключенными фарами выезжали по одному на подводную дамбу, следили за тонкими прутиками вешек, торчащих из воды.
Активная война снова вернулась к ВОГРЭС, захлестнула, понесла с собой и этот погибший мост. По трем переправам, по трем скорбным дорогам уходили защитники Города: в поднебесье, в госпитали, а уцелевшие на мосту – в полыхавшую битву.
Роман, рассекая сапогами воду, напористо вошел в реку. Она вздрогнула под первыми гостинцами, пущенными с Чижовки, а Роману подумалось: от его каблука. С каждой секундой гостинцы все ближе прижимались к гати, нащупывали ее в темноте. Роман согнулся под тяжестью поднятой взрывом волны, накинул подол гимнастерки на капризный затвор своей «светки», заранее зная, что это не сильно ее убережет. Он не оборачивался, но знал, что следом шагает горстка испуганных галчат – солдат его группы, над кем он, как старожил этого Города, поставлен главным. У них было несколько дней, за которые он едва запомнил их фамилии, а обучить чему-то не успел.
Первый снаряд встретился с гатью, угодил в колонну пехоты, когда танки уже расползались по правому берегу. Раненые барахтались по обе стороны от узкой подводной дамбы, пытались нащупать ступней ушедшую опору. Роман бежал на вспышки танковых орудий, ноги проваливались, застревали меж обломков и камней дамбы, «светка» была искупана с головы до ног.
Через десяток шагов и этой зыбкой платформы не стало, Роман провалился под воду с головой. Он выпрямил ноги, толкнул от себя дно, скачками стал приближаться к берегу. Ночь поблекла, наступали робкие сумерки. Первым, кого увидел Роман на берегу, был притаившийся за кустом Мирон. Он выискивал цель, сосредоточенно щурился, спуская курок. В движениях никакой суеты, выверенный расчет. Рядом с ним сидел фотограф, его взгляд провожал бойцов, брал в фокус сновавшую на фоне прояснявшегося неба тень, каждый раз он опаздывал нажать на кнопку спуска затвора фотоаппарата и начинал вновь.
Из ближайших домов, не замолкая, полыхали пулеметные костры. Их уничтожали танковыми гусеницами, гасили из пушек. Прибрежная полоска покрылась частоколом минометных разрывов, с макушки холма ударила противотанковая пушка, замер и запылал первый танк. Роман вскочил, выписывая зигзаги и петли, добежал до полуразваленных домов. Среди чужих лиц рассмотрел Лямзина с Опорковым, внезапно вспомнил о своих солдатах. Все это время его группа жалась сзади, теперь она была располовинена огнем, растеряна по дороге. Роман понимал, что должен командовать солдатами, должен вести их, а они ничего не понимали, послушно брели следом.
– Смотри, как его расчавучило! – показал Опорков на смятый гусеницей пулемет.
Что стало с его хозяином, Роман глядеть не решился.
– Знатная труба, сгодилась бы в хозяйстве, давно обзавестись мечтаю, – в тон Опоркову гомонил Лямзин.
– Давай вон там посмотрим, может, уцелел, – показал Опорков на другой дом, от которого остался только фундамент с узкой бойницей.
Втроем, со своими ватагами, они обежали укрытие с тыла, открылся проход под фундамент, высотой не больше метра. Лямзин на всякий случай пустил внутрь автоматную очередь. В подвале лежал нестарый немец, худой и жилистый. Лямзин подошел к нему и запнулся. Подняв с пола звякнувшую цепь, он задрал вверх ногу немца, прикованную к железной трубе подвала.
– А еще про нас листовки пишут, – выразительно глянул Лямзин на цепь. – Бей, говорит, жида-большевика, он вам в спину стреляет. Европейская нация, культурный народ. Людей на цепок, не хуже кобеля, сажают.
Опорков подергал намертво привинченный к доске пулемет:
– Утрись, Саня, и этот мимо твоего хозяйства.
– С паршивой овцы хоть шерсти клок, – сказал Лямзин, вычищая карманы немца.
В сторону полетел цветастый платок, опорожненная фляжка. Из внутреннего кармана Лямзин достал бумажник, глянул на фотографию, без интереса отбросил. Роман сидел возле входа, переводил дух, потянувшись, достал карточку. На него смотрела девушка лет двадцати и пожилая
