— Я бы, — отвечаю, — создал на аэродромах в Кабуле, Баграме, Джелалабаде, Кандагаре, Шинданте штурмовые отряды, увеличил количество вертолетных эскадрилий. В штурмовые отряды набирал бы только одних добровольцев. По сто-сто пятьдесят человек в каждое подразделение. Жили бы они на аэродромах. Там бы и занимались боевой подготовкой. Все под рукой — оружие, боеприпасы, снаряжение. По первой же команде забросили в вертолеты все необходимое и пошли. Я бы этим ребятам год службы считал за четыре, пять, шесть лет. Не скупился бы на ордена, отпуска… Представь, Коля, себе такую ситуацию: выдвигается банда… Или наоборот — она где-то засела в кишлаке. Вертолетчики, звено, производящее разведку, обнаруживает противника. Немедленно передают координаты. Сами не уходят, продолжают наблюдение. А на аэродроме? Пять минут — и «вертушки» со штурмовым отрядом на борту уже в воздухе. Высаживаются, блокируют банду. Бой ведут на полное уничтожение. До единого человека. Кроме тех, конечно, кто сдастся в плен.
— А если большая банда, человек пятьсот? — вмешивается в разговор Батурин.
— Блокируют ее и ждут подкрепления. Но не дать возможности уйти ни одному человеку…
— Мудро… — покачал головой Терентьев. — Тебе, конечно, виднее. Но если ты такой умный, то скажи, почему же никто до этого пока не догадался?
— Что тебе сказать, Коля?.. Сам знаешь, идея штурмовых отрядов не нова. Вспомним хотя бы Сталинград. О них просто забыли. Я читал недавно, что подобное американцы использовали в своей тактике во время боевых действий в Корее и Вьетнаме. «Масляные пятна», «Молот и наковальня»… Вот тогда и подумал: «Да неужели же нам вечно набивать шишки? Изучать-то мы изучаем опыт других, но почему его не учитываем? Ведь он заработан кровью. Зачем нам — «искусство для искусства»? Вот сейчас заговорили: «Мусульманский фактор». Сам знаешь, для местных мы были и остались «кафирами» — неверными, собаками. Я об этом еще подумал, помнишь, когда мы сели на дозаправку в Энгельсе. Когда построили нас на рассвете у «Антеев» в каре и объявили: передовые части дивизии входят в Афганистан. Идем вторым эшелоном. Все мне тогда было понятным, но вдруг подумалось: «Куда летим? Они же фанатики, мусульмане… Забитая страна… Какими хорошими мы бы и ни были, для них все равно останемся неверными…» Это я, молодой старлей, допер своим скудным умишком. Но что думали те, кто нас посылал? А политики, востоковеды, советники?.. Неужели и они давали неверную информацию? Или их никто не слушал…
— Кого у нас слушают, Лешка? — подключился Олег Кожанов. — Ты, как всегда, идеалист. И рассуждаешь так же… Кого слушали? Да как обычно хотели шапками закидать. Поэтому и не нужны мы сейчас никому. Никогда нас отсюда не выведут. Сдохнем мы тут все, вымрем, как мамонты…
— Шел бы ты, Олег, со своими пророчествами… — не удержался я.
На том разговор и закончили.
17 декабря 1980 г.
Разговаривал с афганскими солдатами. Конечно же, общались в основном жестами. Один из них говорит: «Вы Амина пух-пух…» Я не соглашаюсь. Но собе-седник делает хитрые глаза и настаивает на том, что все-таки мы «Амина пух-пух». Мне все это надоедает, и я решаю переменить тему разговора. Завожу речь о Марксе, Ленине. Солдат, услышав эти имена, широко разводит руками, словно показывая что-то необъятное, и с пафосом протягивает: «О-о-о!» Все ясно. «А Брежнев?» — спрашиваю. Афганец медлит. Затем вновь разводит руками, правда, немножко меньше, чем в первый раз, и уже издает звук почти без энтузиазма. Высокую оценку дает он и Тараки. «Ну, а Кармаль Бабрак?» — не унимаюсь я. Лицо собеседника сразу настораживается. Он смотрит внимательно и угрюмо, затем бьет обоими указательными пальцами друг о друга, словно точит невидимые ножи, и отвечает по-русски: «Бабрак — плохо». Я пытаюсь переубедить. Но афганец по-прежнему возмущенно трясет головой: плохо, и все тут.
Это навело на мысль о том, что местные сами еще ни в чем не разобрались. А каково нам? Зачем мы здесь?.. Защищаем Бабрака, а он в народе авторитетом не пользуется. Нужен ли он тогда нам?
18 декабря 1980 г.
Выехал вдвоем с водителем на ночное патрулирование. Во второй и третьей ротах все нормально. У первой неспокойно. В поселке Тарахейль стрельба. Трассеры так и буравят ночное небо. Два взвода стоят на отшибе. Командир роты отговаривал ехать:
— Не надо, мы их ночью не проверяем. Позиции часто обстреливают, как бы и вам не перепало…
Я увидел телефон у ротного:
— Связь есть?
Тот утвердительно кивнул головой.
— Предупредите, что через четверть часа буду, вот и все решение проблемы.
Добрались благополучно. Встретил офицер. Да, у них и в самом деле неспокойно. Обстрелы — обычное дело. По несколько раз за ночь. Командир взвода пожелал удачи, и мы выехали. Водитель был не из трусливых. Кишлак проскочили на большой скорости. Автомат все время держал в руках, сняв с предохранителя. В такой ситуации мы оба с водителем, как говорят, повязаны одной веревочкой. Успею ответить — останемся живы. Солдату ж не бросить рулевое колесо — скорость под сотню…
Иногда невольно начинаешь думать о судьбе. Если попадут выше фар, вряд ли успеешь выстрелить. Или убьют, или на большой скорости перевернемся. Но… Судьба судьбой, а сам не плошай. Надо, конечно, верить в счастливую звезду. Но еще больше — в свою реакцию и автомат.
16 декабря 1980 г.
Завтрак я проспал. Пришлось терпеть до обеда. Не впервой. Писем опять не было. Вечером подошли солдаты, попросили посидеть в машине — у Савичева день рождения. Поздравил и разрешил, но предупредил: «Спиртного — ни капли». «Откуда, товарищ старший лейтенант?» — удивленно пожал плечами Савичев. «Картошки хотим пожарить, чаю попить», — уточняет другой. Тогда я внес и свой взнос — несколько банок сгущенки. Стоят в тумбочке. Выдают каждые пять дней. Солдатам — реже.
Прихожу через три часа. «Все в порядке?» — «Так точно». Мельком смотрю в лица: есть немного. Но запаха не слышно. Лишь чуть-чуть глаза заблестели. Сделал вид, что не заметил. А после спросил у Савичева: «Было?» «Есть грех, — отвечает, — одна. На всех…»
Что делать — живые люди. Не возьми я их на контроль, все равно бы организовали празднование. И вряд ли было бы лучше. Где-то в закутке выпили бы, и знать бы никто не знал. Впрочем, возможно, что и залетели бы, попавшись кому-нибудь из штаба на глаза. А так хоть хорошо поели, да и чувствовали передо мной ответственность. Здесь совсем по-другому смотришь на солдат. Отношение куда проще.
20 декабря 1980 г.
Была баня. Холодно, по палатке гуляет ветер. Вода еле теплая. А у меня, кажется, температура. Все это когда-нибудь еще отзовется.
Вышли в предбанник. Смотрю, сапоги не мои. Сорок пятый растоптанный. Догадался — «Старца Нектария». Только у него такие. Это капитан Козин. Очень добродушный парень. Любит сгущенку. Я иногда отдаю ему свою. А он на ужине делится маслом. Как-то, дурачась, «Старец Нектарий» ободрал свои капитанские погоны, оставив на просветах только по одной звездочке, и ходил смешил все палатки, представляясь: «В завершении военной карьеры». Дело было на праздник. Заглянул он и к начоперу. Однако тот не понял юмора. Ласково, «по-отцовски» обругал капитана, да от него другого ожидать и не следовало. Куда начоперу до простых человеческих порывов, во всем он видит подоплеку.
В лагере две «молодежные» палатки — на обоих его концах. Наша и та, где живут Мясников и K°. Когда Сашка берет у нас баян, «Старец Нектарий» начинает что есть силы топать по решетчатому настилу. Имитирует танцы. Посему его сорок пятый растоптанный знают все.
Оба смеялись. «Я в твои нырнул бы с головой, — говорю, — а ты что делал бы?» «Ничего, — отвечает, — и твои растоптал бы…»
21 декабря 1980 г.
В Кандагаре, в нашем батальоне, убито шесть и ранено двенадцать десантников. Попали в засаду.
Здесь столько смертей… Им уже перестаешь удивляться. И каждый думает: «Может, пронесет?..» Тот, кого находит пуля или мина, тоже, наверное, считал, что самый-самый и его никогда не убьют. Ведь не зря же столько было… У каждого своя особенная жизнь, и человеку противоестественно представить: все может кончиться внезапно и нелепо. Кто из нас думал раньше об Афгане? Страна как страна. Такая же далекая, как Гренландия или Острова Зеленого Мыса. До событий декабря прошлого года это название не говорило ни о чем. А теперь, поди ж ты, приходится умирать. И где? В Афганистане.
После обеда прибыл самолет. Батурин помчался на стоянку. Вернулся нескоро, помахивая пустой матерчатой сумкой. «А где же посылки? — удивились мы с Терентьевым. — Наверное, еще не разгрузили?» «На, это тебе», — протянул Валентин клочок оберточной бумаги с моей фамилией и именем. Отчество оборва-но. Сразу узнал почерк жены. Красивый, округлый, до боли знакомый. Старалась, выводила, обводила буквы, чтобы не стерлись и посылка нашла адресата. Посмотрел недоумевающе на Батурина. Наверное, в эти минуты глаза у меня поползли из орбит точно так же, как и у самого Батурина, когда тот удивляется.
