В тюремной камере
Глава написана по рассказу Мило
Итак, прошло почти два месяца, как я отсчитываю шаги от моей камеры до комнаты, в которую меня приводят на допрос. Оттуда меня ведут в «зал для развлечений» (как иногда называют одну из более крупных камер), где немецкие чиновники допрашивают политических заключенных.
Меня удивляет, что физическим пыткам меня до сих пор не подвергают. Обычно заключенных отводили в жандармерию тюрьмы, их передавали молодчикам из СС или итальянским фашистам, а те издевались над своими жертвами в специальной камере, откуда никто не выходил живым или хотя бы на своих ногах.
Когда сейчас, спустя тридцать лет, я рассказываю об этом, мне кажется, что все это было не со мной, а с кем-то другим, что я видел это на экране как страшный фильм.
За время пребывания в тюрьме я научился узнавать каждую камеру, мимо которой проходил по коридору, привык различать скрип каждой решетки, лицо каждого тюремщика казалось мне знакомым очень давно.
Многие мои соотечественники оставили семьи и присоединились к отрядам гарибальдийцев, лишив своих близких покоя и сна. Но не такие «военные» служили в нашей тюрьме. Эти почтенные господа восседали на низеньких табуретках, к их поясным ремням были подвешены огромные ключи от камер, их береты лихо сдвинуты на затылок; они делали огромные усилия, чтобы не слышать стоны подвергавшихся пыткам… Но что удивительно, даже среди этих подонков попадались порядочные люди, которые нам помогали.
С помощью нескольких тюремных охранников почти каждую ночь мне удавалось заходить к товарищам в другие камеры, чтобы их ободрить, договориться с ними о том, что следует и чего не следует говорить на допросах.
Дежуривший у моей камеры надсмотрщик рассказал мне, что я опознан, и произнес несколько сочувственных, но совершенно бесполезных слов.
Я почти не сомневался, что с этого дня меня постигнет участь Бандьеры, Бьянки или Бертойи, которых избивали днем и ночью до полусмерти.
Размышления мои были внезапно прерваны далеким грохотом железных дверей, скрипом петель открываемой решетки и тяжелыми, неспешно приближающимися к моей камере шагами.
В камеру вошли двое чиновников и, сморщив нос от тяжелого, спертого воздуха, один из них торжественно прочитал приговор, смысл которого содержался в одном слове — «расстрел», — затем, изобразив на лице сострадание, вкрадчиво добавил:
— Впрочем, если вы назовете имена ваших сообщников, то вам будет подарена жизнь. Вы так молоды, и нам не хотелось бы, чтобы вы погибли настолько бессмысленно.
Я хрипло выдохнул:
— Нет!
Взбешенные тюремщики покинули камеру, объявив мне, что у меня есть сорок восемь часов, чтобы подумать.
В моих ушах все еще звучали предсмертные хрипы Бертойи, а перед глазами стоял Доригуцци, трактирщик из Фельтре. Его подвешивали за веревку, привязанную к поясу, и истязали на весу. Непрерывным мучениям подвергали и других товарищей. Я не мог понять, почему тюремщики не обращаются так же и со мной. Ведь они уверены в моей виновности, но ограничиваются лишь тем, что сообщают о предстоящей казни. Да еще предлагают мне спасти свою жизнь ценой измены.
Безусловно, положение мое было совсем невеселое, однако самым важным сейчас для меня был тот факт, что для расстрела приговоренного должны перевести в Больцано; не приходилось сомневаться, что на этот раз будет изменен обычный порядок, как это делалось для других заключенных.
Итак, необходимость моей перевозки и их надежда, что я выдам какие-нибудь важные данные, позволяли мне выиграть два дня, в течение которых можно попытаться хоть как-нибудь связаться с командованием в Беллуно. Я ведь тогда не знал, что товарищи уже готовят операцию по моему освобождению.
За последнее время я привык слышать разговоры о вынесении смертных приговоров и о пытках, поэтому при воспоминании о любой из казней, совершенных нацистами, я как бы отождествлял себя с теми, кому приходилось это испытывать; пытался представить себе, что чувствует человек в те последние мгновения.
Я чувствовал себя сейчас спокойным и даже ощущал внутри себя что-то напоминающее вызов судьбе; в конце концов я знал об опасностях, которым я подвергался, заранее. Меня огорчало, что теперь мне больше не придется участвовать в партизанских операциях и бороться с ненавистным фашизмом.
Досадно и то, что мне не дожить до его окончательного поражения. А в том, что оно наступит, я не сомневался.
Тюремный надзиратель, как это уже случалось и раньше, соблюдая величайшую осторожность, появился в камере лишь на минутку; он спрашивает о самочувствии, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь, и предлагает мне сигарету. Подав ее, он зажигает спичку. Как и все заключенные, я испытываю необычайно сильное желание закурить — оно мучает нас постоянно, однако я медлю прикуривать. Проходит несколько секунд, и я решительно ломаю сигарету, табак крошится и падает на пол… Огрызком карандаша на бумажке от сигареты я пишу только три слова: «Меня приговорили к расстрелу».
Надзиратель дает мне коробок, и я прячу записку под спичками. Ему хорошо известно, что заключенных отводят на расстрел через сорок восемь часов, поэтому нет необходимости упрашивать его передать записку членам Комитета национального освобождения как можно скорее…
Примерно через час после ухода надзирателя я вдруг услышал во внутреннем дворе тюрьмы и в коридоре какие-то новые голоса. Обычно в это время все уже молчат, однако в этот вечер происходило что-то необычайное: я слышал приветствия, произнесенные на итальянском и немецком языках, а это означало, что охрана усиливается подкреплением из эсэсовцев.
Со двора послышался лающий голос фельдфебеля, который приказывал всем караульным быть особенно бдительными сегодня и открывать огонь в любом случае, если будет происходить что-либо подозрительное. Тут мне вспомнилось, что ограждение тюрьмы из колючей проволоки и что по ней пропускается электрический ток, как это было принято у немецких фашистов, и это мелкое, в общем, обстоятельство, которое я совсем упустил из виду при своих расчетах на помощь партизан, почти полностью подкосило мои последние надежды на спасение.
Я знал, что некоторое время тому назад была сделана попытка нападения на казарму, чтобы освободить Бьянки — его после ареста отвели туда вечером. Однако нападение на тюрьму — дело гораздо более сложное, здесь значительная охрана, и шансов на успех очень мало.
Рассвет не принес мне никаких новостей, и уныние мое еще более усилилось. Я реально представил, что меня со связанными за спиной руками ведут за ограждающий тюрьму вал, тело содрогается от предрассветного холода… отрывистые слова команды и… выстрел.
Да, не приходилось сомневаться, что ночь прошла, не принеся никакого результата, однако ясно, что лобовая атака тюрьмы — огромный риск. Вполне реально, что от этого варианта товарищи откажутся, предпочтя ему другой — освободить меня по дороге к месту казни.
Хорошо подготовив нападение и выбрав удобное место на каком-нибудь отрезке шоссе Беллуно — Больцано, можно было бы легче всего добиться успехов. Единственный недостаток этого плана заключался в том, что меня могли не довезти до Больцано, а просто повесить на любом фонаре возле тюрьмы или придорожном дереве.
Уже наступил день, и, поскольку никто не пришел за мной, чтобы везти в Больцано, я мог надеяться, что проведу в Бальдениче еще по крайней мере двадцать четыре часа, прежде чем меня будут перевозить для исполнения смертного приговора.
Видимо, нацисты все еще надеются выжать из меня признание. Перевозка осужденных выполнялась всегда на рассвете; начиная с наступления сумерек и до утра фашисты, как правило, оставались в казармах и в других надежно охраняемых убежищах.
Почувствовав надежду, что мне дадут остаться в тюрьме еще один день, совершенно измотанный бессонной ночью и душевным напряжением, я свалился на койку и, свернувшись калачиком, моментально уснул.
Проснулся я вполне отдохнувшим, но спокойствия мне сон не прибавил. В тюрьме явно что-то происходило: со двора слышалась громкая немецкая речь и тяжелая поступь солдат. Я понял, что взвод, прибывший прошлым вечером для присоединения к гарнизону тюрьмы, сейчас проходит мимо тюрьмы. Что это значит? Уходят? Или их сменили другие эсэсовцы?
Я решил больше не засыпать, чтобы внимательно следить за любыми звуками и голосами, доносящимися до моей камеры.
Моя камера! Вряд ли в мире есть еще хоть одно какое-нибудь место, которе было бы для меня 'более ненавистным, и все-таки мне приходится говорить слово «моя» каждый раз, как я думаю о ней, и даже сейчас мне не удается разделить эти два слова.
Кто знает, сколько еще людей будет ожидать своего часа в этой же камере, кто знает, сколько узников томилось здесь до меня? Мне известно, что в этой же тюрьме сидели Бандьера, Бьянки, Манара Вальмиди — профессор, известный специалист по греческому языку, Банкьери…
