— Это правда, — согласился Панкратьев. — Что делать, княгиня, как ни грустно, а придется вам запастись терпением и ждать. Абдул Валиев прав. Такое сложное дело вокруг пальца не повернешь.
— А пока Петр Андреевич будет сидеть в яме? — жалобным тоном сказала княгиня. — Но ведь это ужасно!
Павел Маркович пожал плечами в знак полного бессилия перед неизбежностью совершившегося факта.
— Пусть княгиня успокоится, — вмешался Абдул Валиев, — я не стану терять времени, и кто знает, может быть, мне удастся окончить все это дело скорее, чем мы предполагаем теперь. На все воля Аллаха.
— Совершенно верно, — ободряющим тоном, в свою очередь, заметил Панкратьев, — предоставим все воле Божьей и сами будем надеяться. Не тужите, княгиня, доверьтесь уму и опытности моего старого друга Валиева, он все устроит как нельзя лучше. А вы молитесь, чтобы Бог послал ему удачу, — добавил он наставительно.
— Ах, я молюсь, — с трогательной искренностью в тоне голоса ответила Елена Владимировна и, обратясь к Валиеву, спросила его, может ли она теперь же передать ему деньги и приготовленное ею письмо.
— Как угодно, княгиня, — почтительно ответил тот, — я могу взять деньги и письмо сейчас, могу и завтра, когда соберусь в путь.
— Нет, уж возьмите сейчас, — заторопилась Елена Владимировна, передавая старику письмо и замшевый мешочек, туго набитый аккуратно завернутыми в бумажки столбиками червонцев. — Здесь ровно пять тысяч, — добавила она, — и прошу вас, ради Бога, не жалейте, тратьте, сколько найдете нужным, давайте всем, давайте больше, чем будут у вас просить. Если понадобится вам еще столько же, я охотно дам, только, ради Бога, освободите его скорее.
Княгиня пробыла у Панкратьева до поздней ночи. Очарованный ее любезным вниманием, Павел Маркович за ужином увлекся своими воспоминаниями и долго рассказывал, выхватывая из своей памяти, как со дна глубокого колодца, интересные случаи из прежней кавказской жизни. Как часто бывает с людьми бесхитростными и скромными, Павел Маркович оказался прекрасным рассказчиком. В его простых повествованиях, как в панораме, проходили перед княгиней легендарные события и лица, оставившие свой след в истории этого только наполовину еще покоренного края. Во многом, о чем рассказывал Павел Маркович, он сам принимал участие, и поэтому его рассказы получали особенную живость и рельефность.
Больше всего на Елену Владимировну произвел впечатление рассказ о "звере", может быть, от того, что случай этот произошел именно здесь, в той самой слободе, где она жила теперь.
— В то время, — рассказывал Панкратьев, — эта слободка только что начала строиться. Войска в ней было всего две роты, сотня казаков, да несколько десятков добровольных поселенцев, которым тогда охотно раздавали земли, лишь бы они согласились жить тут. Между этими поселенцами находилась одна молодая женщина, жена мещанина, открывшего здесь лавочку. Хотя они были женаты уже несколько лет, но детей у них не было, и только приехав сюда, на Кавказ, молодая женщина после долгих лет страстного ожидания сделалась, наконец, матерью. Радости мужа и жены не было предела, они один перед другим нянчили своего первенца и, что называется, не могли достаточно налюбоваться на него. Мальчик рос крепкий, здоровый и обещал быть молодцом. Ему уже шел второй год, когда случилась эта самая история, о которой я вам хочу рассказать. Однажды лавочник ушел, как это с ним бывало очень часто, из дому по делам и долго не возвращался. Наступил вечер. Жена, взяв ребенка на руки, вышла на завалинку и, усевшись там, начала поджидать возвращения мужа. Дело было по весне, ночь выдалась лунная и теплая. Убаюканная мертвой тишиной и благоуханием, доносившимся из соседнего сада, молодая женщина задремала, крепко сжимая в своих объятиях заснувшего ребенка. Кругом было пустынно; дом лавочника стоял на отлете, и от него шла тропинка в поле, мимо крепостных валов, к реке, за которой в те времена рос густой лес. Теперь его вырубили, и от него остался, как вы, может быть, успели заметить, небольшой кустарник. Крепко спит лавочница с младенцем на руках, прислонясь спиной к стене, и снится ей, будто по тропинке медленной, осторожной походкой подкрадывается ее муж. "Наверно, хочет испугать, — думает во сне молодая женщина, — пускай себе, не боюсь". Она улыбнулась и еще крепче зажмурила глаза. Тем временем муж подошел совсем близко и, осторожно протянув руки, бережно и легонько берет у нее из объятий крепко спящего сына. Молодая женщина и руки отняла: бери, мол, свое сокровище, понянчись. Вдруг пронзительный, болезненный крик раздается в тишине. Лавочница разом очнулась, оглянулась, и ледяной ужас охватил ее всю от головы до пят. Чьи-то страшные, зеленые глаза, словно две свечки, не мигая, смотрели на нее из мрака ночи.
Она вскочила. Глаза еще раз сверкнули и потухли; в то же время какая-то косматая серая туша стремительно метнулась в сторону от молодой женщины и мягко запрыгала по тропинке, волоча за собой уже безжизненное тело ребенка.
— Ой, люди добрые, помогите, зверюга, зверюга! — завопила лавочница, как безумная бросаясь вслед за неведомым похитителем.
Зверь, почуяв погоню, поскакал быстрее и через минуту скрылся из глаз рыдающей матери. Наутро посланные во все стороны солдаты у самого леса нашли обглоданные кости ребенка. С этого дня молодая мать начала задумываться, дальше — больше, и через два-три месяца сошла с ума. Однажды в припадке безумия она убежала в лес, и с тех пор о ней никто не слыхал; куда она девалась, неизвестно; по всей вероятности, ее растерзали дикие звери. Вот, матушка княгиня, какие у нас случаи бывали.
— Папа, — вмешалась Аня, — расскажи княгине про Темирязева.
— А кто это? — полюбопытствовала Елена Владимировна.
— Офицер один был, сумасброд. На пари из немирного аула девушку украл.
— Как так? Расскажите, пожалуйста! Это очень интересно.
— Не столько интересно, сколько беспутно. Не люблю я таких вот подвигов, да и никогда не любил. В сраженье, конечно, о своей шкуре задумываться не приходится, там жизнь не твоя, государева. Придет такое дело, умирать — умирай. Умирай с честью, с радостью, как подобает верному сыну отечества и русскому воину, но ради забавы или пустого бахвальства голову свою под нож подставлять, вот как этот Темирязев, по-моему, не геройство, а глупость. Мальчишеская выходка, и больше ничего.
— Ну, это вы, полковник, — обиженным тоном вмешался Колосов, — чересчур строго. Даже грешно говорить так про таких людей, как Темирязев. Они своими, как вы изволите выражаться, глупостями дух кавказской армии создали, славу ее упрочили…
— Что? Повтори-ка, что ты тут мелешь? — напустился на Ивана Макаровича неожиданно вспыливший полковник. — Дух армии создали, славу ее упрочили! — передразнил он Колосова. — Ах, вы, сосунки эдакие! Это Темирязевы-то там разные, мальчишки, шалопаи, которым своя голова дешевле алтына, дух армии создавали своими дурачествами, так ты думаешь? Ну, это, брат, шалишь, мелко плаваешь. Не Темирязевым и ему подобными создалась наша славная Кавказская армия, а создала ее война беспрерывная. Да-с, война. Еще при Петре Великом наши войска тут хаживали, с персами бились. При матушке Екатерине, при покойном императоре Александре Благословенном, дай Бог ему царство небесное, кровь русская лилась и до сих пор льется… Я еще молодым офицером был, когда сам слышал, как генерал Филипп Осипович Наумочи на чей-то вопрос: куда направить обоз и санитаров в случае отступления, громко и отчетливо отвечал: "Господа, отечество содержит нас для того единственно, чтобы мы поражали неприятеля, это единственная наша обязанность и забота. О том, куда отступать, пусть позаботятся враги, а мы должны думать единственно лишь о наступлении". Впоследствии эти дивные слова нашего храброго начальника были помещены в приказе войскам в назидание потомству. Так вот, милостивый государь мой, чем, на каких примерах воспиталась Кавказская доблестная армия, а не увозом черкешенок.
