— Ага, не любят, — говорит Лемешко, подойдя к нам. Он лукаво улыбается. — Не любят!
— Ничего, привыкнут, — деловито замечает Фесенко. — Приучим.
— Когда это вы все успели? — спрашивает Локтев, удивленно оглядываясь.
— За ночь, товарищ капитан, — отвечает Лемешко.
— Что же ты мне не сказал? — Локтев укоризненно смотрит на меня. — Я бы тебе саперов подбросил.
— Ладно, — говорю, — ты давай скорее мины ставь.
— Сегодня ночью начнем.
Расставшись с Локтевым, я лег спать, но заснуть мне не удалось. Возле дверей послышался чей-то злой, встревоженный голос:
— Где командир роты? — и в блиндаж вбежал испуганный, бледный адъютант командира дивизии.
— В чем дело, старший лейтенант?
— Идите немедленно к командиру дивизии. Я оделся и пошел следом за ним.
Командир дивизии стоял на том самом месте, где еще вчера располагался Лемешко со своим взводом. Встретил он меня неприветливо.
— Где у тебя взвод, капитан? — сердито спросил он. Вокруг генерала с автоматами наготове стояли солдаты из его охраны. Я пал духом, еле выдавил из себя:
— Какой, товарищ генерал?
— Вот который вчера здесь был. — Он нетерпеливо топнул ногой.
— Впереди.
— Где?
— Пойдемте покажу.
Я вскарабкался по склону оврага и остановился возле входа в траншею, пропустив вперед генерала.
— Пригнитесь только.
Он надвинул фуражку поглубже на глаза и, ссутулясь, быстро пошел по траншее.
Лемешко встретил нас, доложил. Генерал, все еще хмурясь, молча прошел мимо него, долго глядел в перископ на фашистские окопы, потом, круто повернувшись, отрывисто, все тем же сердитым тоном спросил у меня:
— Кто отличился?
— Лейтенант Лемешко… — начал я, но генерал перебил:
— Адъютант, орден Красной Звезды!
Адъютант вытащил из сумки коробочку, передал ее генералу.
— От имени Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик награждаю вас орденом Красной Звезды! — торжественно произнес генерал, обращаясь к Лемешко, и, вручив ему коробочку с орденом, поцеловав его, совершенно ошалевшего от неожиданности, сказал:
— Молодец, поздравляю! — И повернулся ко мне: — Кто еще?
— Сержант Фесенко.
— Это не тот ли, который вчера вперед рвался? Давай его сюда.
Фесенко предстал перед генералом. Ему была вручена медаль «За отвагу».
Наградив семь человек, генерал сказал мне:
— Ну, пойдем в гости к тебе, орел.
И вот он, веселый, довольный, сидит за столом напротив Шубного, расспрашивает Макарова, где тот раньше воевал, удивляется:
— Как же это ты в истребителе помещался?
— Помещался, — смущенно говорит Макаров, — ничего…
Генерал задумывается, потом встает из-за стола, говорит:
— Внимание!
Мы все вытягиваемся, и в торжественной тишине Макарову вручается орден Красной Звезды. Макаров растроган до слез и на радостях так жмет руку генерала, что тот даже приседает, смеется:
— С ума сошел! Ты же все пальцы передавишь мне! Вот и попробуй награждай таких.
Я стою возле двери. Настроение у меня праздничное.
— Ну что, доволен, орел? — спрашивает меня генерал.
Я отвечаю утвердительно.
— Не хитри. — Кучерявенко щурится в улыбке. — Я же тебя насквозь вижу. — Побарабанив пальцами по столу, он поднимается и… наступает моя очередь. Он сам прикалывает мне на грудь медаль «За отвагу».
— За смелость и решительность, — говорит он. — За то, что самостоятельно решаешь боевые задачи, за то, что прислушиваешься и к сержантам и к генералам, — он весело подмигивает, — когда они, конечно, дело говорят, как вчера, например. Дело ведь мы с сержантом предложили тебе?
— Дело! — смеюсь я.
Он снова садится за стол, уже ворчливо, недовольно говорит:
— Ну, что же ты стоишь? Водки давай. Думаешь, я от тебя так уйду, не спрыснув награды?
Мне становится неловко. Дело в том, что водки-то у нас целая фляга, а вот закусить нечем: одни сухари, обеда нам еще не приносили. Помявшись, я говорю об этом генералу.
— А сухари, это что тебе, не закуска? Давай сухари. Мы ведь солдаты.
Разливаем водку по кружкам, чокаемся, поздравляем друг друга, грызем сухари.
Вдруг блиндаж начинает содрогаться от разрывов снарядов. Наши лица настороженно вытягиваются. Я хватаю телефонную трубку. Отзываются все пулеметные взводы, артиллеристы, минометчики. Немцы бьют беглым огнем по расположению всей роты. Отдаю необходимые распоряжения, связываюсь с соседями, но у них тихо.
Через пятнадцать минут артналет прекращается.
— Видал? — спрашивает, прощаясь, генерал.
— Видал.
— Ну то-то. Запомни: ты у него, как кость в глотке, торчишь. Он тебя непременно будет или заглатывать, или выплевывать. А ты что?
— А я упрусь и — ни туда ни сюда!
— Правильно, только следи внимательнее. Знаешь, кто стоит перед тобой?
— Егеря.
— То-то. Это же отъявленные бандюги. В прошлом году они у меня целый взвод в боевом охранении вырезали.
Из батальона был получен приказ: мне ни на минуту не покидать переднего края без особого на то разрешения. Этот приказ принес старшина роты Лисицын. Он выпросил у начальника ОВС портного из батальонной мастерской и привел его с собой на передний край. Луговину, которую фашисты все время держали под обстрелом, они преодолели так: портной, кряхтя, неуклюже полз на четвереньках, а впереди него, заложив руки за спину, шествовал мой старик.
Старшина ни за что не хотел пригибаться.
— Буду я им, паразитам, кланяться! Я их еще в империалистическую и гражданскую бил, — говорил он, когда я делал ему замечание. — Ты, командир, за меня не беспокойся. Я знаю, как они стреляют здесь, сволочи. Пули летят над самой землей. Когда идешь в рост, они только в ногу могут попасть, а пригнешься — в голову, заразы, угодят.
Мы со старшиной воюем вместе с июля сорок первого года, с того самого дня, как сформирован наш батальон.
До войны Лисицын работал в кожевенной промышленности контролером ОТК. Он прекрасный пулеметчик: в гражданскую войну был командиром взвода в Первой Конной.
Хозяин он тоже образцовый, но, как говорит интендант батальона майор интендантской службы Гаевой — длинный, тощий, беспокойно-суетливый человек, — за Лисицыным нужен хороший глаз.
Однажды Гаевой вызвал всех старшин на сбор и четыре дня преподавал им правила точного учета продовольственного и обозно-вещевого хозяйства, напирая главным образом на то, что все захваченное в боях немедленно должно быть учтено, взвешено, пересчитано, заактировано, заприходовано и обо всем должно быть доложено лично ему или начальникам ПФС и ОВС. Старшинам было показано несколько форм докладных, годных на этот случай. Докладными больше всех заинтересовался мой старик. Он со скрупулезностью допытывался у Гаевого, в какую графу вписывать те или иные предметы, как вписывать: надо ли все делать под копирку карандашом или обязательно на всех экземплярах писать чернилами. Гаевой, как рассказывали мне позднее, был очень растроган таким внимательным и добросовестным учеником и, поставив его в пример другим, хотел даже объявить ему благодарность в приказе по батальону.
Однако все дело испортил сам Лисицын.
К концу четвертого дня был устроен экзамен. Пришел командир батальона. Гаевой, чтобы блеснуть перед ним знаниями своего лучшего ученика, вызвал:
— Старшина Лисицын.
— Есть старшина Лисицын! — гаркнул мой бравый старик и, вскочив, вытянул руки по швам.
Гаевой задал ему такую задачу:
— Ваша рота во время наступления захватила продовольственный склад. Что вы будете делать?
— Немедленно заберу все продукты себе, товарищ майор.
— Как вы будете доносить об этом в батальон?
— Это, товарищ майор, смотря сколько какого продовольствия будет. Если лишку чего, я, конечно, могу поделиться, а то чего ж доносить зря.
— А учет? — спросил Гаевой, наливаясь кровью.
— Когда ж заниматься учетом во время боя? — развел Лисицын руками. — Некогда.
— Что? — Гаевой даже подскочил. — А чему я вас учил здесь четыре дня?
Лисицын сконфуженно молчал.
— Вот, смотрите, товарищ подполковник, — обратился Гаевой к Фельдману, который еле сдерживал улыбку под усами, — каков командир роты, таков и старшина. Яблочко от яблоньки недалеко падает!
На меня Гаевой очень был сердит. Недели за три до совещания старшин он вызвал к телефону всех командиров рот и сказал нам следующее:
— Подумайте, как сделать у себя походные дезкамеры.
— Да зачем они нам! — взмолился командир третьей роты капитан Филин. — Белье чистое, санинструкторы каждую неделю проверяют рубахи, спим на еловых лапах, банимся каждые десять дней…
