Немедленно же нужно сообщить обо всем в Белград. Немедленно… Иного выхода нет. Он, возможно, попал в ловушку, расставленную его невидимыми врагами, и надо напрячь все силы, чтобы выбраться из нее.
Нерич, не раздумывая больше, сел за стол и начал писать шифровку. Он быстро набросал несколько строк. В дверь постучали.
«Странно, — подумал Нерич, откладывая перо, — кто может стучаться ко мне?»
Свидания здесь, в «Империале», он никому не назначал, да это было бы по меньшей мере неосмотрительно с его стороны. Быть может, пришел кто-нибудь из администрации отеля?
Стук повторился. Нерич подошел к двери, повернул ключ два раза и взялся за ручку.
Перед ним стоял его друг Мориц Обермейер.
Нерич пропустил гостя в комнату и, плохо скрывая растерянность, спросил его:
— Чем обязан удовольствию видеть тебя?
Обермейер молча улыбнулся, обнажив свои крупные длинные зубы и неприятно бледные, точно восковые, десны. На несколько секунд он задержал свой взгляд на столе, потом неторопливо сел в кресло.
Живя в Карловых Варах, Нерич часто посещал дом Обермейера. Но Обермейер у него был не больше двух раз. Тем более странным и необъяснимым показался Неричу визит Обермейера в отель «Империал».
«Черт его принес не вовремя!» — с досадой подумал Нерич.
Обермейер между тем взял из открытой коробки, стоящей на столе, длинную болгарскую папиросу, вгляделся в этикетку, чему-то усмехнулся и небрежно бросил папиросу на стол. Потом вынул из кармана сигару, откусил ее кончик и закурил.
Нерич быстро задвинул ящик стола, в который успел спрятать начатую телеграмму, и сел напротив гостя.
Нерич знал, что Обермейер, как судетский немец, является участником гейнлейновского движения; ходили упорные слухи, что он связан с гестапо.
В планах своей работы в Чехословакии Нерич никогда не выпускал из виду Обермейера, рассчитывая при случае использовать его в своих интересах. Втайне он лелеял надежду, что рано или поздно ему удастся привлечь Обермейера к сотрудничеству в пользу югославской разведки. Этим отчасти можно было объяснить и его посещения друга и его ухаживание за сестрой Обермейера Эльвирой Эрман.
Нерич был твердо убежден, что Обермейер знает о нем лишь то, что знают все, то есть что он занимается медициной.
Но сейчас Нерич вдруг поколебался в этом своем убеждении. А если Обермейер знает больше? Легко предположить, что нацистская Германия имеет своих надежных людей в Югославии. Профессия разведчика так опасна, так чревата неожиданностями! Беспощадная тайная война не прекращается ни на один день.
Размышляя об этом, Нерич тревожно посматривал на длинного, костлявого Обермейера. Мориц аккуратными колечками пускал фиолетовый дымок и щурил свои бесцветные, лишенные жизни глаза. На гонких губах играла ироническая улыбка.
Эта улыбка еще больше насторожила Нерича.
Обермейер пошевелил бровями, такими же бесцветными, как и глаза, повертел между пальцами дымящуюся ситару, посмотрел на ее кончик и, не поднимая головы, спросил:
— Ты, Милаш, чем-то расстроен?
— Почему ты так думаешь?
Обермейер пожал плечами.
— Ты мне сегодня совсем не нравишься. У тебя неважный вид. Ты нездоров?
— Да нет… как будто все в порядке.
— Как будто?
— Пожалуйста, не придирайся к словам.
— О! Ты нервно настроен.
— Я?
— Ты, Милаш.
Разговор между старыми друзьями не ладился. Нерич закурил болгарскую папиросу с длинным цветным мундштуком, встал и начал ходить из угла в угол.
«Не явился же он затем, чтобы сказать, что у меня сегодня плохой вид», — раздраженно думал Нерич.
— Перестань метаться, давай лучше поговорим, — резко сказал Обермейер.
Нерича покоробил этот вызывающий тон.
— О чем? — спросил он, сдерживая себя, чтобы не ответить резкостью.
Ссоры между друзьями случались. Нерич всегда был вспыльчив, а Обермейер слыл человеком необузданного нрава, любившим поиздеваться над людьми.
Несмотря на несходные черты характера, на студенческой скамье их связывала дружба. Более состоятельный Нерич частенько выручал безденежного Обермейера; Мориц, естественно, дорожил этой дружбой, не вполне бескорыстной. Они сохранили ее и после окончания университета.
— Садись! — повторил Обермейер. — Будем говорить о серьезном деле…
— У тебя ко мне дело? Любопытно. Я готов слушать, — сказал Нерич, но не сел, желая показать, что не считается с Обермейером. Он был раздражен, ему хотелось разозлить Морица.
— Как хочешь, — к удивлению Нерича, спокойно сказал Обермейер. — Я полагал, что сидя ты лучше воспримешь то, с чем я хочу тебя познакомить.
Обермейер засунул руку во внутренний карман своего серого пиджака, извлек оттуда несколько листков бумаги и поднес их к лицу друга.
В глазах у Нерича зарябило. Он побледнел. Перед ним было директивное письмо из Белграда.
— Мориц! Так, значит, ты… Как оно попало к тебе?
Обермейер усмехнулся, давая понять, что вопрос Нерича наивен.
— Возьми.
Нерич схватил письмо: он лихорадочно разглядывал его, все еще не веря, что оно снова в его руках.
— Я рад, я очень рад. Ты настоящий друг… Хорошо, что все так благополучно кончилось.
— Для кого хорошо, а для кого не слишком, — растягивая слова, проговорил Обермейер.
Нерич удивленно поднял глаза.
— Не совсем тебя понимаю…
— В твоем положении следует быть сообразительней, — язвительно продолжал Мориц. — Письмо разоблачает тебя. Наконец мне удалось проникнуть в твою скрытую жизнь. Признаться, я огорчен. Мой неподкупный друг Нерич работает против моей родной страны, против Германии. Опасное занятие. Оно тебе может стоить жизни.
Глаза друзей встретились. Они будто изучали друг друга. Нерич пытался прочесть мысли Обермейера, но прозрачный холодный взгляд гестаповца ничего не выражал.
— Теперь ты мой враг, — сказал Обермейер. — Но ты можешь снова вернуть мою дружбу. Стоит только произвести переоценку ценностей.
— На что ты намекаешь? — с трудом выговорил Нерич.
— Мы оба разведчики, оба работаем в чужой для нас стране. Разница лишь в том, что немцы скоро будут здесь хозяева, а вы, югославы, никогда…
Нерич начинал понимать, к чему клонится дело.
— Шантаж тебе не поможет, — сказал он, сдерживая поднимающуюся в груди злобу. — Я сегодня же сообщу обо всем в Белград. Я готов понести заслуженное наказание, брошу работу разведчика, но предателем не стану.
— Наивно, мой дорогой, и глупо, — невозмутимо произнес Обермейер. — Должен сознаться, я давно уже догадался, чем ты занимаешься в Чехословакии. Больше того, мне известны и некоторые твои высказывания, за которые тебя не погладят по головке.
Обермейер вынул из портфеля микропатефон и несколько прозрачных целлулоидных пластинок размером с десертную тарелку. Положив одну из них на диск, он воткнул штепсель в стенную розетку, и диск завертелся.
Нерич услышал самого себя, услышал свой голос. Кровь отлила от его лица, он со страхом посмотрел на Обермейера.
Патефон говорил:
«…мы не можем спокойно смотреть на ту карусель, которая вертится у нас в Югославии. По моим подсчетам, за последние два десятилетия у нас сменилось около сорока правительственных кабинетов. Кому это на руку? Кому угодно, но не нам. Немцам, итальянцам, англичанам это на руку, но не нам…»
Диск вертелся мучительно медленно, словно Обермейер умышленно замедлил его ход. Голос Нерича звучал отчетливо и твердо:
«Я за крепкую, устойчивую монархию. Многие югославы возлагают большие надежды на последнего из династии Кара-Георгиевичей. Мы ждем, когда возмужает Петр…»
Грамзапись не вызывала сомнений в подлинности этих слов. Память сразу же воскресила обстановку, в которой Нерич их произнес. Но как и кем его слова были записаны? Как попали пластинки в руки Обермейера?
Голос Нерича продолжал:
«А что говорят принц Павел и его прелестная супруга Ольга? По сути дела, они, пользуясь случаем, распродают страну оптом и в розницу, а такие типы, как Стоядинович, состоят на содержании у Геринга и помогают ему…»
Голос наконец умолк, диск остановился.
— Узнаешь свои речи? — усмехнулся Обермейер.
Нерич подавленно молчал. Минуту назад он был готов к яростной самозащите. Теперь он сразу надломился.
— Продолжим? — спросил Обермейер. — У меня есть еще кое-что из твоих конфиденциальных высказываний, и более откровенных, чем эти… Попробуем.
Он взял новую пластинку.
Нерич поднял руку: нет, он больше не хотел слышать свой голос.
— Хорошо, — согласился Обермейер и лицемерно добавил: — Я понимаю, это неприятно…
Да, Неричу было неприятно. Больше того — страшно. Он испытывал отчаяние гибнущего человека, который не видит надежды на спасение.
