Эшелон перевели на запасной путь. Нам принесли воду — первый раз за пять суток. Пищу все еще не давали. На ночь опять заперли все вагоны.
23 сентября в 9 часов утра паровоз медленно подал эшелон к воротам лагеря, на котором была вывеска с надписью «Зондеркоманда».
Раздался свисток паровоза, и ворота широко распахнулись. Когда последние вагоны вкатились на территорию лагеря, паровоз отцепили и отогнали назад и охранник закрыл ворота.
Из дома, находящегося недалеко от ворот, вышла группа немецких офицеров, человек десять-одиннадцать, с нагайками в руках. Во главе группы — рослый, полный немец, видимо старший. Последний что-то сказал охраннику, и тот куда-то побежал. Через несколько минут он вернулся, приведя с собой несколько парней в какой-то особой форме, и доложил: — Господин обершарфюрер! Бангоф-команда готова.
Чем занимается бангоф-команда, нетрудно было догадаться по орудиям, которые они держали в руках. Это были ведра, метлы, щетки. Но смотрелись эти ребята непостижимо: как на подбор семнадцати-восемнадцати лет, в желтых польских конфедератках, новеньких, только что из-под иголки костюмах, брюки с желтыми кантами, темные кители с цветными лацканами, да еще в белых перчатках. На лицах никаких признаков голодания. И все как один — красавцы. Как будто их отобрали из сотни тысяч.
Лейтман шепнул мне:
— Как тебе нравится спектакль? Если бы не тоска в их глазах, можно было бы подумать, что мы попали прямо в рай.
Этот же самый обершарфюрер по фамилии Гомерский, бывший боксер из Берлина (Цыбульский сразу же его прозвал «обер-ангел смерти»), приблизился к нам, остановился, широко расставив ноги, на минутку вперил в нас свои острые глаза и скомандовал: — Столяры и плотники, бессемейные вперед!
Вышло человек восемьдесят, большей частью военнопленные. Среди них — я, Лейтман, Розенфельд, Вайспапир, Литвиновский, Цыбульский, Шубаев. Нас отвели на другую территорию, тоже отгороженную колючей проволокой. Лагерники здесь носили и складывали бревна. Розенфельд обратился к ним, но никто не ответил ни на приветствие, ни на вопросы.
К нам подошел человек с опухшим лицом и жестом показал, чтобы мы повернулись спиной к эшелону. Сколько ни просили, чтобы он нам сказал, хотя бы куда мы прибыли, он только покачивал головой.
Кто-то из наших выругался, другой заметил, что с этими людьми говорить все равно что со стенкой. Третий спросил, не отрезаны ли языки у этих людей. Человек развернулся и отошел в сторону.
Вдруг мы почувствовали, что стало трудно дышать. Более чем на полкилометра расстилался черный густой дым. В воздухе появились языки пламени, поднялся страшный шум. Гоготали сотни гусей.
Потом нас отправили в барак. Там мы разместились на голых двухэтажных нарах.
Остальные люди из эшелона остались по ту сторону проволочного ограждения, и больше мы их не видели.
Был теплый солнечный день. Я и еще несколько человек из нашего барака вышли во двор, расселись на колодах, наваленных там. Каждый вспоминал свой дом, родных и близких. Я из Ростова. О семье ничего не знаю, но уверен, что они эвакуировались. Шлойме Лейтман из Варшавы. Когда немцы напали на Советский Союз, жена его и дети находились в Минске. Они не успели эвакуироваться и погибли в гетто.
К нам подсел невысокий, плотный еврей лет сорока. Он только что вернулся с работы на другой территории.
— Откуда вы? — обратился он ко мне по-еврейски.
Лейтман объяснил ему, что я не понимаю по-еврейски, так как рос и воспитывался в нееврейской среде. Дальше разговор продолжался с помощью Лейтмана. В это время мы заметили, как на северо-западе от нас поднимаются в небо и уносятся вдаль густые клубы дыма. В воздухе распространился запах гари.
— Что там горит? — спросил я.
— Не спрашивайте, — ответил Борух, так звали нашего нового знакомого, — там сжигают тела ваших товарищей, которые прибыли с вами.
У меня потемнело в глазах. А Борух продолжил:
— Вы не первые и не последние. День через день сюда прибывают эшелоны по две тысячи человек каждый. А лагерь существует уже около полутора лет. Подсчитать сами можете. Сюда поступали евреи из Польши, Чехословакии, Франции, Голландии. Но из Советской России впервые вижу.
Борух был старый лагерник, один из немногих, кто находился здесь уже в течение года. Его работа заключалась в сортировке вещей, снятых с убитых. Он много знал, и от него нам стало известно, куда исчезают наши товарищи и как это делается.
Простыми словами, как будто речь идет об обыденных вещах, он рассказывал, и мы, только что прибывшие сюда, но уже достаточно пережившие, слушали его с содроганием.
— Лагерь в Собиборе построили по специальному приказу Гиммлера, — начал свой рассказ Борух. — Он начал функционировать 12 мая 1942 года. Проект подготовил эсэсовский инженер Томолс. Руководили строительством главный инспектор лагерей смерти Гольцаймер и инженер Мозер. Сам Гиммлер посетил лагерь в июле 1943 года. После его посещения стали сжигать тысячи человек в день.
Эта «фабрика смерти» находится между Влодавой и Хелмом. Она окружена четырьмя рядами проволочных заграждений, высотой в три метра. За проволочными заграждениями находится заминированное поле шириной в пятнадцать метров и ров, заполненный водой. В самом лагере много сторожевых вышек и охранных постов.
В первом лагере, куда нас отсортировали, расположены мастерские: сапожные, портняжные, столярные. Здесь же находятся два дома для немецких офицеров.
Как только вас отделили и привели сюда, остальных увели во второй лагерь. Вам повезло. Обычно туда направляют всех прибывших, никого не оставляют.
Из первого лагеря имеется проход во второй лагерь, куда гонят основную массу прибывших лагерников. Там им приказывают положить привезенные с собою узлы и раздеться, чтобы идти в «баню». У женщин отрезают волосы. Все делается тихо и быстро. Потом происходит сортировка и упаковка их вещей.
А людей отправляют в третий лагерь, в так называемую «небесную дорогу». В третьем лагере истребили уже около полумиллиона евреев.
Женщины идут вместе с детьми в одних нижних рубахах. За ними, на расстоянии ста шагов, под усиленной охраной, идут совершенно голые мужчины. Вот там, недалеко от места, откуда виден дым, и находится «баня».
Там имеются два здания: одно для женщин и детей, второе — для мужчин. Внутреннее устройство этих помещений я сам не видел, но рассказывали, кто знает. На первый взгляд, там устроено все так, как положено быть в бане: краны для горячей и холодной воды, бочки для мытья… Как только люди входят в «баню», за ними немедленно запирают двери и сверху начинают спус-каться густые, темные клубы дыма. Раздаются душераздирающие крики. Но продолжается это недолго. Вскоре крики переходят в клокотание, хрип, люди, задыхаясь, корчатся в предсмертных судорогах. Матери собственным телом пытаются прикрыть детей. «Банщик» следит через маленькое окошечко в потолке за ходом «процедуры». Пятнадцать минут — и все кончено. Тогда открывается пол и мертвые тела вываливаются в вагонетки, заранее подготовленные в подвальном помещении «бани». Нагруженные вагонетки выкатывают из подвала. Все делается быстро и организованно, по последнему слову немецкой техники. Тела складывают в определенном порядке, обливают горючей жидкостью и поджигают. Если не завтра, то через неделю или месяц…
В начале весны муж и жена пытались бежать. Их расстреляли, и вместе с ними было расстреляно еще сто пятьдесят человек, работавших в том же лагере.
Была неудачная попытка прорыть подземный ход.
Был случай, когда два коммуниста, работавших в ближайшем лесу с группой лагерников, задушили охранника и бежали. Всех остальных из той группы доставили из леса и расстреляли.
Свыше семидесяти евреев из Голландии решили подкупить охранника. Руководителем этой группы был журналист, которого они звали «Господин капитан». Сколько немцы ни пытали его, он никого не выдал и до последней минуты говорил, что собирался бежать один. С того времени стали три раза в день пересчитывать лагерников, и делает это не кто-нибудь, а сам начальник лагеря обершарфюрер Френцель.
Рассказав это все, Борух ушел, добавив, что сам он мужской портной, работает во втором лагере уже больше года.
В ту ночь нам не спалось. А когда уснули, я во сне так кричал, что лежавшие рядом со мной Цыбульский и Лейтман проснулись и разбудили меня. Борис закрыл мне рот рукой и шепнул: — Замолчи, ты так кричишь, что может услышать обер-ангел смерти Френцель.
