Схема моих действий такова: я появляюсь в городе вечером и будто бы прямо с дороги направляюсь в особняк Непримиримого. Я тороплюсь, потому что имею задание хозяина в кратчайший срок выяснить ситуацию с получением им родового имения. Предполагалось, что Непримиримый предложит мне новое, другое имение. Решение этого вопроса откладывается на завтра, так как я всего-навсего управляющий и мне нужно снестись с хозяином. Я возвращаюсь в отель, но предварительно незаметно оставляю в особняке портфель с миной замедленного действия. Где и как я суну свой портфель, заранее не знаю. Мина должна сработать вскоре после моего ухода. Поэтому я должен бдительно следить за временем, ибо срок взрыва я сам изменить уже не смогу.
При обсуждении плана моих действий выдвигались самые различные и самые неожиданные положения и соответственно придумывались контрмеры. И это тоже репетировалось в лицах. Наконец, для меня были добыты вполне достоверный костюм и летнее пальто.
Накануне операции дядька Борис вызвал меня для разговора с глазу на глаз.
— Есть ли у тебя какие-нибудь сомнения? — спросил он, смотря мне в глаза.
Я ответил, что никаких сомнений нет. Тогда он сказал:
— Наш план вроде неплох, но надо помнить, что эти гады тоже не дураки. Может случиться осечка. Если осечка, стреляй в палача из пистолета, но, если увидишь, что дело твое плохо… — Он замолчал на секунду, а потом, не сводя с меня глаз, тихо сказал: — Тогда знаешь, что делать?
— Знаю, — твердо ответил я.
И я действительно понимал, о чем он спрашивает. Но дядька Борис, видимо, решил поставить все точки над «и».
— Тогда, Володя, живым в руки даваться нельзя, — глухо сказал он.
— Ясно.
И вот настал день операции. Настроение у меня было приподнятое. Почему-то я был уверен, что все сойдет хорошо. И клянусь — не испытывал никакого страха. Беспокоился только об одном: а вдруг Непримиримого не окажется дома и я не смогу оставить у него портфель? Ведь тогда придется все начинать сначала…
Сейчас, уже после операции, я сам хочу разобраться в себе и понять, почему не было страха. То есть легкое дрожание души, конечно, было, но чтобы страх, да еще такой, от которого млеет все тело, — этого не было.
Помню, как в недавние студенческие времена я на пари взялся съехать на лыжах с трамплина на Воробьевых горах. Когда я поднялся на вышку и стал на лыжи, у меня от страха подгибались ноги. Как я тогда не сломал себе шею, не знаю. Во всяком случае, я метров сто катился по земле, как мешок, и потом мне не раз снилась та чертова вышка и я просыпался в холодном поту.
А тут страха не было. В чем же секрет моей храбрости? Мне кажется, я знаю, в чем. Во-первых, мне надо было пережить ту первую ночь, когда я, как затравленный гончими заяц, петлял по ночному городу, шарахаясь от каждой тени. Трудно передать словами, какой унизительный страх переживал я тогда, как был беспомощен. Этого человек себе не прощает, не имеет права прощать. И тем глубже почувствовал я свое предназначение человека, а не зайца, когда попал к людям, которые стали моими боевыми товарищами. Они помогли мне научиться думать о жизни.
Ты, мой сверстник, думал когда-нибудь о такой, например, очень простой вещи? Для того чтобы советская власть могла дать тебе все то, что ты имеешь, должна была случиться Октябрьская революция. А до того Ленина и его боевых соратников травила полиция, их зашвыривали в ссылки, их пытали, многих казнили, А потом тысячи и тысячи людей, которые, как все, любили жизнь, погибли в гражданскую войну. И все это для того, чтобы ты жил без забот, на пари прыгал с трамплина, получал стипендию и тратил ее на мороженое девчонкам. Да я же сам, услышав это год назад, сказал бы: «Опять эта скучная агитация!» Как мне стыдно вспомнить сейчас один эпизод из студенческой жизни! К нам в институт приехал поделиться воспоминаниями старый большевик. Было это после лекций, и никто не хотел оставаться. Наш комсомольский вожак Петя Рыбчак в гардеробе хватал нас за рукава, а мы отбивались. Как стыдно вспоминать об этом!…
Пишу все это я довольно бессвязно. Мне легче было бы сказать это живому человеку, смотря ему в глаза. И я знаю, если этот человек не гнилой пень, он все понял бы и сказал: «Я верю тебе. С тобой произошла, в общем, простая вещь — ты немного поумнел»…
А теперь про операцию.
Соответственно одетый, с портфелем в руках я вечером покинул главную квартиру нашей боевой группы. Товарищи попрощались со мной просто, даже небрежно. Стась, который во время операции будет находиться поблизости от особняка Непримиримого, ушел на свой пост еще раньше. Прощаясь, он весело сказал мне: «Ночью увидимся», — будто на прогулку пошел. А сейчас он уже притаился в развалинах дома напротив. В случае, если в особняке вспыхнет заваруха, он должен открыть отвлекающий огонь. Конечно, лучше будет, если он останется без дела.
Иду по вечерней улице подчеркнуто открыто. Никого и ничего не боится управляющий, хозяин которого близко знаком с самим Герингом и ездит с ним на охоту в Беловежскую пущу.
Подхожу к перекрестку. На углу стоят два солдата. Подсвечиваю фонариком табличку с названием улицы, громко по-немецки поминаю черта и иду прямо к солдатам.
— Добрый вечер, солдаты Германии!
— Добрый вечер, — отвечают они.
— Вы не скажете мне, где в этом темном царстве Школьная улица?
Солдаты смеются.
— Мы сами в этом царстве только со вчерашнего дня, — говорит один.
— Надо спросить у местных, — добавляет другой.
— У местных? — Теперь смеюсь я. — Вы же загнали их в норы. В отеле мне объяснили, как идти, а я что-то запутался. Но, увы, ничего не поделаешь, надо идти. Служба Германии — первое дело, и бог знает, куда идет каждый человек. (Эту пословицу я вычитал в немецком календаре.) — Так то бог, а не вы, — смеется солдат.
Чуть поднимаю руку и небрежно бросаю:
— Хайль Гитлер!
Стукнули четыре каблука:
— Хайль, хайль, хайль!
Иду дальше. Слышу, как переговариваются позади меня солдаты. Может быть, у них возник спор о том, нужно или не нужно было проверить мои документы. Иду медленно. Нет, солдаты меня не окликают.
В начале Школьной улицы меня останавливает патруль. Только мигнул лучик моего фонаря, раздался строгий возглас:
— Погасить огонь! Стой!
Подходят трое: два солдата и очень молоденький лейтенант. Фонариком, спрятанным в рукаве плаща, он освещает мое лицо:
— Что вы здесь делаете?
— Ищу вас.
— Нас? Зачем? — Лейтенант озадачен.
— Наконец поможет кто-нибудь найти нужный мне дом. — Я вынимаю из кармана бумажку с адресом: — Посветите, пожалуйста…
Лейтенантик быстро освещает бумажку, но смотрит на меня…
— Школьная улица, семнадцать, — читаю я. — Где это? У скольких патрулей спрашивал, никто не знает. Такое впечатление, что наша армия взяла город, но никто в армии ничего не знает о том, что мы взяли.
— Прошу ваши документы, — хоть и строго, но весьма почтительно произносит лейтенант.
— Пожалуйста, — говорю я чуть раздраженно.
Лейтенант освещает фонариком мою бумагу, увенчанную гербовым орлом и прочими канцелярскими знаками, долженствующими вызывать уважение у всякого добропорядочного немца.
— Вы только что приехали?-спрашивает лейтенант.
Я уже сержусь:
— Из Кенигсберга летел сюда один час, а здесь три часа не могу добраться до цели!
Лейтенант аккуратно складывает и возвращает*мне бумагу.
— Идите вот так. Машина «Оппель-адмирал» стоит как раз у дома, который вам нужен.
— Какая машина? — раздраженно спрашиваю я.
— Дежурная.
— Значит, есть же машины! — Я уже разозлен не на шутку. — Но машины стоят, а те, кому нужно на них ездить, вынуждены блуждать по темному городу. '- Это вне моей компетенции. — Лейтенант приложил руку к козырьку: — Тут не больше двухсот шагов.
Подхожу к особняку Непримиримого. Из «Оппель- адмирала» меня рассматривают какие-то люди. Даже стекло опустили, чтобы лучше видеть. Прохожу с достоинством, не позволяющим повернуть голову. Поднимаюсь на крыльцо особняка и решительно нажимаю кнопку звонка. Не отпускаю ее секунд пять. Гремят и звякают запоры. Дверь открывается. Передо мной человек огромного роста. Спрашивает на плохом немецком языке:
