кожаные заготовки для сапог.
Люди на поле наблюдали за происходящим. Грязь незаметно затягивала солдат, но они не обращали внимания на то, что ноги уходят в топь.
А те, что стояли дальше и не видели ясно бугор, смотрели на очевидцев, по лицам стараясь угадать происходящее.
Сержант теперь уже сам с азартом отбрасывал вещи.
Тряхнув мешком, напоминающим пустое вымя , он повернулся по-уставному, сбежал вниз по склону, вытащил из ящика на затонувшем грузовике один за другим два снаряда, обернул чистыми портянками, осторожно засунул снаряды в мешок и перебросил тяжелую ношу за спину. Грязь проглатывала консервы, кирпичики пшенного
концентрата, сырое белье, наспех постиранное и подсушенное на последней ночевке.
Курка тоже засунул снаряд среди бинтов и коробок с медикаментами.
Солдаты близ бугра и дальше по всему полю слов нv разом поняли смысл и неизбежность происходящего. Они снимали свои вещмешки, подходили к одной из десятков машин, фур, телег, засосанных грязью, чтобы нагрузиться минами, снарядами, коробками с патронами и пулеметными лентами.
Солдатские вещи, скупой солдатский уют, добытый с таким трудом, падал в грязь, чтобы исчезнуть. Солдатский обиход, где дым и тепло махорки должны заменить тепло дома, а несколько строк письма - все книги, созданные на земле, всю мудрость и доброту, за тысячелетье отданные людям, а смена белья дать хоть надежду, что все это - грязь, пот, смерть за плечами - кончится когда-нибудь, чтобы и не присниться. Солдатский обиход, почти и невидимая ниточка, связывающая военное существование с обычной жизнью.
Грязь безразлично втягивала ненужное ей, и снова все однообразно чернело кругом, мутно поблескивало.
Гришин подумал : «Что же все-таки оставляют люди ? С чем нельзя расстаться даже перед лицом смерти? Письма ?! Письма уж конечно никто не выбросит. Можно умереть отчаявшимся, голодным, но как умирать, оттолкнув руку, протянутую из необозримой дали?»
Люди шли и шли. Снаряды высовывались стальными боеголовками из вещмешков, как младенцы-близнецы, прижавшиеся друг к другу.
Гришин шел молча. Изредка, не оборачиваясь, он спрашивал Курку о чем-либо, больше для того, чтобы среди болотного чавканья услышать человеческий голос, чем по действительной необходимости.
— Карболку забыли, конечно?
— У меня, товарищ майор.
— А кохера, костную пилу, черт бы ее побрал?
— Есть … есть … - монотонно отзывался Курка.
Бугор давно скрылся с глаз, а перегрузка боеприпасов с фур и машин на солдатские плечи продолжалась.
Некоторые пехотинцы отбрасывали вещмешки, чтобы
удобнее было вместо лошадей впрячься в орудийные передки, взвалить на спину ствол миномета.
На войне обычно властвуют приказы, сейчас всем управляла общая м ы с л ь, неизвестно как - безмолвно - передающаяся от солдата к солдату, общая воля, необходимость, взращенная в солдатском сердце годами войны.
По краям поля плыли татлы. Деревья отсырели, казалось, что и они, усеянные каплями воды, как каплями пота, сверх силы напрягаются каждой угловатой голой веткой, чтобы остаться на земле, не уйти в грязь.
Тощая лошадь, впряженная в фуру, споткнулась, упала в канаву и делала судорожные усилия, чтобы подняться, но все больше валилась на бок. Ездовой, до пилотки заляпанный грязью, тянул лошадь за уздцы и кричал тонким, отчаянным голосом :
— Н-ну, тр-р-р-реклятая!
Лошадь дергала головой.
— Да у нее нога сломана, - сказал Курка.
Ездовой выпрямился. Лошадь тонула в канаве, временами вырывая голову из вязкой жижи, чтобы в следующую секунду снова погрузиться в нее. Видны оставались только темные, обезумевшие глаза.
— Пристрели! - сказал Курка.
— Стрелять не приказано! - тем же тонким, отчаянным голосом крикнул ездовой.
Поток, завихрившийся было вокруг тонувшего коня, двинулся дальше. Справа, на вершине холма, в тумане, возникла белая, теперь казавшаяся прозрачно-серой, церковь - униатская, с вратами, обращенными на запад.
Купола уходили в облака, и от этого церковь напоминала крепость - до самого неба слепая серо-белая стена. За церковью по гряде тянулось село, обращен ное к дороге задворками.
Курка обернулся. Лошади уже не было видно. «Утонула » , - подумал он и поплелся дальше.
Солдатский поток свернул, обходя церковь и деревню.
Это тоже, по-видимому, диктовалось не приказом, а общим сознанием участников похода, понятной всем необходимостью подойти к Збаражу неожиданно для врага.
Почему-то Гришину вспомнился шепот Ядвиги : « И коняка наша не вернется, и тата не вернется…» Люди шли потому, что т а м граница фашистского рейха, чудовищно раздувавшегося за счет земель Польши и Украины, т а м асфальтированные дороги, автострады, до самого конца. Три года топали к Москве и от Москвы , через свою сожженную и разбомбленную страну, а там пойдет счет километров до Берлина.
Шли nотому, что они, те, кто чудом выжил, три года не были дома. Потому, что время другой пахоты и другого сева, о котором они не знали, давно надвинулось. Потому, что за военные годы секунды превратились в вечность для тех, кто рыл окопы и строил укрепления, кто погибал в фашистских лагерях, для солнца, которое тысячу дней поднималось на востоке в крови и тонуло на западе в крови, для каждого человека.
В нескольких шагах, тяжело переставляя ноги, брел молоденький солдатик, увешанный коробками с пулеметными лентами. Тонкая голая шея его высовывалась из воротника шинели. Солдатик споткнулся, странно взмахнул руками и упал ничком. Лицо его сразу ушло в грязь до краев пилотки . Он попробовал подняться - и не смог : коробки с пулеметными лентами впечатывали его в землю, беспощадную от крови. Грязь заливала губы. Оп хрипел и от
плевывался. По грязному лицу стекали слезы, оставляя светлые борозды. Другие солдаты приближались к тонущему, но медленно, точно во сне.
«Чего они, сволочи, не бегут?» - подумал Гришин, но сразу заметил, что ведь и сам он не бежит - ему это только кажется, что он бежит, а в действительности он еле движется, бесконечным усилием вытягивая ноги из грязи.
Грязь все всасывала в свое черное нутро, земля как бы подымалась на дыбы, пенилась от бешенства, не желая больше нести на своей спине войну, истекала грязью, как кровью.
Курка и Гришин добрались первыми. За ними подоспели два артиллериста. Вчетвером они подняли упавшего.
Солдатик стоял и, часто переводя дыхание, покачивался, улыбаясь и плача одновременно. Оп был совсем маленький - на полголовы ниже Курки.
Глядя снизу вверх па окружающих, солдатик судорожно глотнул воздух, невнятно прошептал серыми губами : «Щиро дякую» - и сильно качнулся вперед, - показалось, что он снова падает. Курка даже протянул руки, чтобы поддержать его, - но солдат не упал, а шагнул вперед, так же как прежде, вытягивая топкую шею из воротника шипели, и зашагал, увешанный пулеметным и лентами.
Почти сразу его не стало видно в потоке одинаковых серо-черных шинелей, выходивших из тумана, все более плотного от сумерек.
Гришин думал: «Логически прав немец, который
