С минуту стояла тишина. Шумно пережевывая свою жвачку, Толстяк смотрел на Малыша, который стоял перед ним по стойке «смирно», весь измазанный в грязи.
Они смотрели друг на друга. Что думал каждый из них, трудно сказать, но мысли их определенно были недобрыми.
Малыш первым нарушил молчание.
— Ефрейтор Ма… — Он спохватился и поправился: — Вольфганг Кройцфельдт просит отпуска, герр фельдфебель. Трехнедельного отпуска на бракосочетание. Я должен вступить в брак со здоровенной женщиной по имени Эмма. Она моя невеста, герр фельдфебель. Очень страстная.
У Толстяка оборвалось дыхание. Все тело напряглось. Челюсть отвисла, словно ставень с оборванной верхней петлей.
— Чего ты просишь? — запинаясь, пробормотал он.
— Отпуска, — улыбнулся Малыш. — Я должен жениться, герр фельдфебель.
Лицо Толстяка совершенно побелело. Вся фигура совершенно преобразилась. Он зашатался. Сощуренные глаза широко раскрылись, стали большими, круглыми. Он сдвинул на затылок фуражку и уставился в пустоту. Это переходило все границы. Он был уверен, что через несколько секунд наступит конец света. Просто невероятно. Не могло быть, чтобы человек, которого он так усердно гонял целых полчаса, стоял перед ним с полным самообладанием и глупой усмешкой на лице, прося отпуска. Тип, который бездельничал в армейском госпитале последние четыре месяца. Олух, едва не угодивший под трибунал. Нет, должно быть, ему это снится. Ничего подобного никогда не случалось. Это несовместимо с духом армии. С требованиями дисциплины. Если такое могло случиться, все уставы можно немедленно бросить в огонь. Но нет, это явь. Вот этот человек стоит перед ним собственной персоной, излагая свою просьбу! И еще усмехается, здоровенный тупой бык. Его мерзкая, глупая усмешка способна свести с ума. И у него хватает наглости стоять в такой небрежной позе перед глазами фельдфебеля Герберта Барта, прозванного «Железный Герберт» в школе младших командиров в Берлине! Самого сурового фельдфебеля во всей Четвертой танковой армии!
Толстяк стоял, разинув рот. Дрожь сотрясала все его тело. Кровь то приливала к одутловатым щекам, то отливала.
Потом он твердо уперся ногами в землю и стал похож на противотанковую надолбу, убрать которую можно только взрывчаткой. Рот его раскрылся, словно пропасть. Из глубины этой пропасти раздался какой-то звук — не крик и даже не рычание. Звук был совершенно звериным, яростным и протяжным.
Подобный вой, должно быть, издавали кимвры[126], когда плыли через Дунай в римскую провинцию Норик, чтобы грабить, жечь, насиловать.
Но конец был столь же неудачным, сколь бурным — начало.
Ярясь, Толстяк заметил, что Малыш улыбается. Он просто стоял и улыбался. Как и все ветераны-фельдфебели, Барт знал, что закаленного ефрейтора можно гонять и гонять. Но когда тот начнет улыбаться, нужно поставить точку. Улыбающийся, он становится опасным. Улыбка представляет собой симптом начинающегося сумасшествия, кипучего, буйного безумия, покончить с которым можно только автоматной очередью. А Толстяк задолго до того, как успел бы выстрелить, был бы разорван на куски и разбросан по всей деревне.
Бросив на Малыша сердитый взгляд, он сказал очень негромко:
— Уходите, уходите все! И чтобы я видел вас только в списках пропавших без вести! — Указал на Малыша: — И ты сам больше не захочешь встречаться со мной!
Повернулся и чуть ли не бегом направился в канцелярию.
С группой снабжения мы отправились на позиции, где первый и третий батальоны сражались в качестве пехоты.
В полку, как всегда, не хватало танков.
Йозеф Порта, увидев Малыша, истерически рассмеялся.
— О, добрая, юная дева, — ликующе воскликнул он, — ты вернулась в эту страну, старая корова?
Малыш пробурчал что-то о «дать по морде» и «остряке-самоучке», но Порта пропустил это мимо ушей. И продолжал со злорадной насмешливостью:
— Я давно не испытывал такой радости, как от этой встречи с тобой. Больше меня может обрадовать лишь то, что осколок угодит тебе в голову, а не в задницу, как в прошлый раз. В этот день я надену парадный мундир и напьюсь.
Малыш принялся угрожающе размахивать руками, но Порта ухитрялся держаться на благоразумном расстоянии от него.
— Малыш, после операции задница у тебя уменьшилась? — спросил он. — Говорят, у тебя осталась только половина. Это правда?
— Когда попадешь мне в руки, — зарычал Малыш, — у тебя ее совсем не останется!
Он нагнулся, схватил пустую снарядную гильзу и запустил ею в хохочущего Порту; тот едва уклонился от увесистой металлической штуки, которая разнесла бы ему череп.
Старик подошел к нам, раскачиваясь на ходу, как матрос.
— С возвращением, — приветствовал он нас на свой отрывистый, но теплый манер, глубоко затягиваясь дымом из старой трубки. — Мюллер мертв. Попал Ивану в плен во время атаки. Мы нашли его три дня спустя — теперь вы знаете это.
Кенигсбержец приподнял брови.
— Привязанным между двух берез?[127]
— Само собой, — кивнул Старик. — Хуго Штеге в отпуске. В Берлине, хотя ехал в Дортмунд. Тут что-то связано с девушкой, как он сообщил в последнем письме.
— Что это за шлюха, с которой он спутался? — спросил Малыш. Высморкался пальцами и вытер их о брюки сзади.
Ему никто не ответил. Обсуждать женщин с Малышом не имело смысла.
Пригибаясь, мы пошли по соединительной траншее к блиндажу первого взвода.
Раздался свист пули. Один унтер издал краткий вскрик и повалился. Пуля прошла под самой каской и угодила точно между глаз.
— Сибирский снайпер, — сказал Порта.
Легионер ткнул мертвого ногой.
— Voila, кроме легкого удара он ничего не почувствовал…
Мы подняли труп к краю траншеи и скатили по склону. Поднялась легкая пыль.
— Аминь, — произнес Порта. Мы пошли дальше к блиндажу.
Поздно вечером, когда мы играли в блиндаже в «двадцать одно», вошел лейтенант Ольсен. Он принял под командование нашу роту после погибшего несколько дней назад лейтенанта Хардера. Сел на противогазную коробку и поглядел поочередно на каждого из нас.
Порта протянул ему фляжку с коньяком. Лейтенант обтер горлышко большим пальцем и приложился к нему, как делали все мы. Откашлялся и вытер губы тыльной стороной ладони.
— Байер, — обратился он к Старику. — Тебе с твоим первым отделением нужно совершить вылазку. Если хочешь, можешь поставить во главе отделения кого-то другого. В штабе полка приказали доставить «языков».
— Пресвятая Богоматерь Казанская! — гневно рявкнул Малыш, бросив карты на стол. — Стоит только фронту затихнуть на минуту, так у штабного начальства тут же начинается зуд.
Лейтенант Ольсен громко засмеялся.
— Малыш, кто сказал тебе, что ты пойдешь?
— Герр лейтенант, я должен идти. Моя обязанность — быть нянькой для этих усталых героев. Взгляните-ка на Юлиуса Хайде. Он туп, как бык, и все испортит, если рядом не будет Малыша, чтобы врезать ему по челюсти.
Старик начал надевать ремень. Легионер встал.
— Старик, останься здесь. Я возглавлю отделение. У тебя жена и дети, и когда война кончится, потребуются такие люди, как ты. — Указал на нас. — Мы — Малыш, Порта и прочие — никчемные люди. Невелика важность, если мы взлетим на воздух.
Старик упрямо покачал головой.
— Ты неправ, Гроза Пустыни. Я иду и возьму не первое отделение, как предлагает лейтенант Ольсен, а второе. За меня во главе взвода останется фаненюнкер Пауст.
— Пресвятой Моисей, — простонал Отто Бюлов, срывая с себя ремни. — Какое сборище героев! С такими нельзя отступать!
— Заткни свою грязную кенигсбергскую пасть, а то по зубам получишь, — пригрозил Порта.
В одиннадцать часов мы стояли в траншее, готовые идти на задание. Командир полка, оберстлейтенант Хинка, явился на позиции, чтобы понаблюдать за нами.
Малыш принялся ворчать.
— Доктор Малер велел мне быть поосторожнее, потому что я несколько отсталый, но здесь, похоже, никому нет дела до этого. Кто примет командование, если случится беда? Малыш? Пресвятая Матерь Казанская, что за дерьмовая война!
— Кончай, Малыш! — засмеялся оберстлейтенант Хинка. — Ты когда-нибудь доболтаешься до виселицы!
Сверили часы.
— Ровно одиннадцать, — сказал Хинка, надевая свои на руку.
Из сектора справа от нас раздалась орудийная стрельба. Легкий беспокоящий огонь.
— Это в секторе Сто четвертого стрелкового полка, — сказал Легионер, провожая взглядом огненный хвост реактивного снаряда.
Малыш сидел на краю траншеи, уплетая галеты и кровяную колбасу.
Прибывший с группой снабжения Толстяк увидел его. Постоял, глядя, как он с жадностью ест. Потом взорвался:
— Да поможет тебе Бог, шутовская обезьяна, если мне доложат, что хоть чуточка галет украдена. Тогда за хищение ты лишишься своей пустой башки. — Сделал глубокий вдох. — Это будет самый чудесный день в моей жизни, когда я смогу привести тебя в трибунал, который выносит только смертные приговоры.
