Ознакомительная версия.
Кровь уже взялась коркой, потемнела, отсвечивала рубином. Я поднял повыше мешок, дернул лямку и выкинул под ноги этой партийной суке гремящие пустые магазины «ППШ»...
– Вот такие бакшиши, товарищ генерал! Я же объяснял вам...
Слава богу, стоящий за его плечом окружной полковник смолчал. Я готов был оторваться по полной схеме. Но у генерала московского что-то щелкнуло в башке... Остерегся, это видно было. Был уже случай, когда лейтенант разрядил «ПМ» в полковника, командира части, непрестанно шпынявшего его. Мирный такой лейтенант, картограф...
Мне вообще не везло на общение с приезжими генералами. Через несколько дней еще один скандал.
Я все был недоволен графикой «фирмы» нашей газеты. Голяк! Вот дубовым шрифтом выписано – «За честь Родины», выше в правом углу девиз – «За нашу Советскую Родину», ниже – «Из части не выносить!» Ну, число, номер, год. И все. Что это за газета? Хотелось орденов, значков. Ну, в крайнем случае, надписи вроде «Газета награждена Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ». Но ничего такого не было. И тут меня осенило. Дивизия – Гатчинская. Есть знак, точнее, значок, который мешками заслали в Кундуз ветераны из Ленинграда. Хороший знак: звезда, «Аврора» и написано «Гатчинец». А главное, на висюльке болтается. Вот такое клише, но только без надписи «Гатчинец» (секретность! привязка!) я заказал в Ташкенте и поставил его в правый угол номера. Красота!
Очередной генерал из Москвы тоже был суров и отрывист:
– Это что за значок? Кем утвержден? Есть ли запись в формуляре дивизии? Снять! Самоуправство. Принесите мне формуляр!
Я пытался объяснить упитанному и холеному мужику, что вот эти значки вешают на грудь солдатам по «дембелю», что ветераны дивизии... Но он только больше распалялся.
Конечно, в историческом формуляре дивизии ни хрена не было. В нем и по сей день нет ни строки о том, что дивизия делала с февраля 1981-го по февраль 1985 года. В формуляре записано, что она занималась боевой подготовкой по установленному плану. Просто перебралась в Афганистан и училась, училась, училась!
Дом офицеров – гордость начальника политотдела – начал свою работу «на марше». В одном углу бетон мешали, во втором его же рубили, поскольку на полтора метра просчитались в чертежах, а в самом актовом зале шли собрания, подведение итогов, показательные суды.
Меня всегда озадачивал тот факт, что обвиняемых из Союза привозили на вертолетах для того, чтобы осудить на месте преступления. Все равно их никто почти не знал. Но считалось, что это воспитывает солдат.
Остались в памяти какой-то военный прокурор, чуть ли не каждый месяц получавший очередную государственную награду (держал ведь кого-то за бороду в причинном месте!), да две судебные показухи.
Капитан из Пули-Хумри, вертолетчик. Он был начальником местного авиационного КП. Выпил, взял пистолет и арестовал всех. И долго держал под прицелом. На суде ему торжественно срезали погоны, зачитали приказ о разжаловании. Злостный хулиган держал в страхе два или три часа всю военную команду. Это нередко, впрочем, бывало. Второй случай был более серьезным, но тоже типичным.
Группа солдат учинила расстрел афганской семьи. Выпили, показалось мало, пошли в кишлак. А как оно было на самом деле, кто его знает? Помню, одного из убийц приговорили к расстрелу – то ли Возчикова, то ли Перевозчикова. Не удалось бойчишкам отвертеться лишь потому, что во дворе спрятался мальчишка, лет четырнадцати. А так, даже младенцев добили, воины-интернационалисты.
С Домом же офицеров у меня связано печальное воспоминание.
Когда набирали строительную команду с миру по нитке, от зенитчиков привели в редакцию худенького парнишку-белоруса. Он как-то быстро мне приглянулся. На лету хватал ремесла. Только покажи один раз, а Николай сделает. Я его уж и типографскому делу стал обучать, в надежде потихоньку перетащить к себе в штат. Но не удалось. Краснощекое мурло – начальник Дома офицеров – пожаловался, что я не даю людей, не даю инструмент. Игнатов был суров: «Ты уже построился. Не мешай другим. Тебе ведь помогали...»
Вместе с бригадой Коля ушел в Дом офицеров. Но жить строители продолжали у меня, в редакции. Конечно, благодарные бойцы (баня, горячая вода, сортир нормальный, телевизор и пр.) тащили в редакцию на развитие хозяйства все, что можно. Бойцы хорошее жилье себе так и построили. К зиме в эту царскую палатку и я перебрался, поближе к доброй печке.
Помню, Коля все одолевал меня просьбой взять его хоть раз на «боевые». Мол, что же это за Афган? В полку зенитном строил. Здесь строю. Вот вы же ездите, товарищ капитан? И чуяла душа беду. Как мог отказывал. Да и под каким соусом «чужой солдат» со мной куда-то там поедет? Везде свои расчеты, подготовленные люди. Каждому определено место, обязанности, оружие. Нет, Коля, ничего там интересного нет.
Но тут для строительства Дома офицеров понадобился гравий. Его брали в карьере на окраине Кундуза. Место паршивое. Поездки за гравием обставлялись как боевой выход. С приличным боевым охранением. Злость «духов» на эти строительные дела «шурави» была понятна. Мы закреплялись. Строили. Значит, пришли надолго. Дрянное место карьер. Яма огромная, глубокая, один въезд. Ведь по всему краю посты не расставишь.
Вот и прибежал Коля, взлохмаченный, в глазах мольба: «Товарищ капитан! За гравием едем. Я же ни разу не выезжал отсюда. А оружия нет. Не дадут мне в полку. Сейчас выходим. Не дадите автомат?»
Черт бы меня побрал! Я, забыв все свои тревоги, дал ему свой «АКМ», да еще пошутил неловко:
– Если потеряешь, то оба под трибунал пойдем!
Через полтора часа на выезде из карьера колонну обстреляли. Загорелась транспортная машина. Солдаты, кто был в кабинах, выскочили, залегли у колес и на обочине. Так и не удалось установить потом, кто броней, расчищая себе путь, столкнул с дороги горящий «ЗИЛ» и заодно «ГАЗ-66» – машину Дома офицеров. Рядом с передними колесами занял свою первую и последнюю боевую позицию Коля. Колесо прошло наискосок по его спине...
Он еще жил несколько часов. В медсанбате мне только и сказали у входа: «Кровь нужна. Быстро. Третья группа...» Я мотался по городку, матеря Литвинова, который едва не сшибал все столбы, он же не ездил почти, собирал «третью группу» в кузов «ЗИЛа». У меня самого кровь не взяли. Первый вопрос: «Гепатит был?»
Через два часа вышел из операционной Саша Кузнецов, анестезиолог. По лицу его я понял: «Плохо».
– Саня. Ничего нельзя сделать. Умер. Он же весь изнутри передавлен, переломан. За счет чего только держался... Да мы сразу знали, что не вытащим...
– А кровь? – глупо спросил я.
– Да пригодится кровь, таким же вот. Знаешь, сколько ее нужно иногда?
Я махнул рукой, пошел к себе в редакцию. По пути зрела какая-то захлестывающая злость. Блядь, эти сборные колонны, этот бардак, где каждый за себя, где солдаты есть «свои и чужие». Весь этот гребаный Афган...
В редакции с запыленным автоматом в руках меня ждал водитель Дома офицеров. Помню, звали его Сергей, и вид он имел приблатненно-придурковатый.
– Вот автомат ваш. Когда его в кабину погрузили, он последнее, что сказал: «Автомат командиру отдайте...»
Я схватил шоферюгу за рубаху, затряс, словно пытаясь добиться еще какой-то правды. Да что толку. Он и сам, этот душанбинский русский «бача», был подавлен и напуган. Ведь ему-то, гражданскому, и ножа не полагалось на выездах.
В магазине «АКМ» не хватало десяти патронов. Значит, стрелял солдат... Лет через пятнадцать в какой-то ветеранской газете я увидел снимок памятника погибшим воинам-афганцам, кажется, в Минске, на территории госпиталя. На стеле – фотографии ребят... Среди них – Коля. Я не мог ошибиться. Это мой снимок. Крупный план. Николай улыбается с какой-то детской застенчивостью, лихо заломленная, на ковбойский манер, панама...
Меня всегда озадачивала «ортодоксальность» моджахедов. Уж если они где поставили фугас, и он удачно сработал, или засаду успешно провели, то обязательно «на этом же самом месте». И не два, и не три раза, а много больше. Не менее удивительна была и наша способность наступать на одни и те же грабли.
А как вот еще определить убитого: «дух» или нет? Если с оружием, то понятно – душман! А подробней? Если обрезан, то свой, афганский. А если нет? О, это наемник! Если на плече синяк – то только от оружия. Короче, «руки в порохе – расстрелять!» В этом отношении мы мало чем отличались от аборигенов. Как-то два враждующих отряда самообороны столкнулись, пострелялись. Раздев одного из убитых, пуштуна, таджики обнаружили у него рудимент – хвостик. Все! Пошло устойчивое: такое-то племя – не люди. У них хвосты есть.
Знакомство с советниками помогло мне летом 1982-го посетить тюрьму в Кундузе. Как и положено в цивилизованном мире, кундузский зиндан находился на окраине города. От тюрьмы можно было по короткой проселочной дороге добраться до дивизии через свалки и несколько шлагбаумов в пустой степи. Но лучше было этого не делать. Можно нарваться на фугас.
Ознакомительная версия.
