Обернувшись, он увидел, что начальник штаба стоит с надутым видом.
— Я вас обидел, Антон Петрович, простите меня за резкость. Я тут прикинул один план. Видите ли, мы имеем дело с хитрой тактикой врага. Поэтому, скажем, в другом случае я бы, может быть, согласился с вами. Но здесь нужно нечто иное. Условия местности здесь должны связать немцев, а не нас. Понятно?
Генерал оторвался от стола и прошелся по хате. За окном уже совсем стемнело. Глухо била артиллерия. Стекла слегка подрагивали. Вошел боец, занавесил окна и зажег керосиновую лампу. Генерал ходил по хате; от его фигуры метались по стене тени. В углу на подставках стояли цветы: два фикуса, герань, столетник. Генерал подошел, потрогал землю в горшках, — земля была суха, Он механически взял кружку с водой и полил цветы.
Затем обернулся к полковнику и вдруг, громко рассмеявшись, весело сказал:
— Мы их разрежем, как пирог, и скушаем по частям, Антон Петрович! А? Хотите немножко коньячку? Я что-то проголодался, давайте закусим, а то потом некогда будет.
— С удовольствием, — как-то весь просиял польщенный полковник, — я, признаться, тоже есть хочу.
Они вынули сало, колбасу. Генерал налил из фляжки коньяку. Потом взял лампу и пошел за перегородку. Погремев там посудой, внес большую стеклянную банку с мочеными яблоками.
— Вот я вам говорил про антоновку: попробуйте, что это за вкус.
— А не обидятся хозяева, что мы так, без спроса? — нерешительно протянул полковник.
— Ничего, ничего. Кушайте, я вас угощаю, — сказал генерал.
Полковник непонимающе поглядел на него.
— Да ведь это же моя хата, — засмеялся генерал.
— Ваша хата! — даже привскочил на табуретке полковник.
— Моя. Я здесь родился. Вон тот мальчишка на фотографии — это я. Отца уже нет в живых, он был убит еще в первую мировую войну. Сестры работали в городе, не знаю, где они теперь. А мать, должно быть, здесь. В хате, я вижу, прибрано. Наверно, прячется в лесу… Давно не видел ее…
Он вынул из банки яблоко и стал с аппетитом есть.
— Кушайте, пожалуйста, — угощал он полковника. — Не стесняйтесь.
Полковник от неожиданности все еще не мог прийти в себя. Он как бы заново оглядывал хату, стену, печку, потом уставился на генерала, словно видел его впервые.
— Бывают же в жизни такие случайности, — засмеялся генерал. — Так бы, наверно, и не собрался дома побывать, а во время войны вдруг в своей хате переночуешь… Но ночевать, кстати сказать, не придется. Нам предстоит беспокойная ночь. Кушайте, кушайте, полковник, яблоки. Вот я вам выберу. Эх, вкусная штука!
Яблоки понравились и полковнику. Банка пустела. Когда они кончили есть, полковник поднялся с табуретки и сказал:
— Разрешите, я пойду в оперативную часть. Там поработаю.
— Но вы, кажется, недостаточно убеждены?
— Свое мнение я вам скажу через час, когда разберусь в деталях.
— Хорошо. Идите.
Полковник ушел. Генерал еще некоторое время сидел, задумавшись, у стола, потом встал, подошел к кровати, застланной цветным стеганым одеялом, и прилег. Он был так утомлен за эти дни, что сразу уснул.
Ему приснилась мать. Она ставила на стол ту самую банку, из которой они сегодня ели яблоки.
— Ванюша, — позвала она, — иди снедать. Покушай яблочков с хлебцем. Вот холодец…
Он сел на табуретку; он был маленьким, вот таким, каким изображен на фотографии.
Мать тоже сидела за столом, но не ела.
— Отцу бы теперь холодца и яблоков, — сказала она и заплакала.
Отец только что ушел на германскую войну.
И мальчик перестал есть, вспомнил отца. Мать протянула к нему руку через стол, хотела погладить его по голове, приласкать и нечаянно столкнула банку с яблоками. Банка со звоном раскололась на земляном полу…
Генерал проснулся. Возле кровати стоял полковник.
— Извините, Иван Иванович, я вас разбудил, — сказал он.
— Правильно сделали. Я заснул, — словно извиняясь, сказал генерал. — Сколько же это сейчас времени?
Он взглянул на часы.
— Целый час проспал. Ну, как у вас дела, Антон Петрович?
У полковника был взволнованный вид, как будто он хотел сообщить что-то очень важное, неожиданное.
— Что-нибудь случилось?
— Никак нет. Я только хотел сказать… сознаться, что час тому назад я считал ваш план… ошибочным, недостаточно, так сказать, обоснованным. Но, разобравшись, понял…
— Сработаемся, друг! — просто сказал генерал, протянув ему руку.
Полковник крепко пожал ее.
— Вы извините меня, я уже старик, — сказал он. — Жизнь несет все новое и новое. И не всегда сразу поймешь. Переносишь сюда навыки прежних войн. А все стареет. Нужно искать, творить…
— Сработаемся, — опять повторил генерал. — Люди свои. И интерес у нас один. Пойдемте, пора.
Они оделись. Полковник отворил дверь.
— Одну минутку, — сказал генерал. Подсел к столу, написал на листке бумаги несколько слов и оставил листок на столе.
Ушли. Хата осталась пустой. Она была пуста целую ночь. Утром воздух наполнился грохотом артиллерии, разрывами снарядов, шумом машин. В хату вошла старая женщина и, остановившись на пороге, прислушивалась к звукам, доносившимся извне. Хата вздрагивала и сотрясалась от ударов. Женщина подошла к столу, увидела початую банку с яблоками и листок бумаги.
Взяла в руки листок и прочла:
«Мать. Я был здесь. Никого не застал. Не знаю, где ты. Возможно, сегодня буду здесь ночевать. Обнимаю. Иван».
Женщина застыла с этим листочком бумаги в руке, прижав его к груди.
— Ванюша! — прошептала она.
Она еще раз прочитала записку, словно не верила своим глазам. Нет, слова были ясные, они не вызывали сомнений. Недаром что-то потянуло ее сегодня домой, что-то заставило покинуть лес, куда убежала вчера вместе с другими, когда снаряды начали рваться над селом. Хотя бой был уже близко, ближе, чем вчера, это не остановило ее, она спешила домой; не знала, зачем идет, шла, пригибаясь, вздрагивая при каждом ударе, по временам бежала, как будто боялась куда-то опоздать. Сердце не обмануло ее. Где-то здесь ее сын…
Подбежала к двери, распахнула ее и стояла неподвижно, словно окаменев, глядя в ту сторону, где шел бой.
Шум боя то затихал, то становился сильнее. На лице женщины были нетерпеливое ожидание, страх, любовь…
Потом вошла в хату, села у окна за перегородкой и так сидела час, два, три… целый день. Ждала.
На закате дня канонада начала стихать, у крыльца послышались голоса. В хату вошла группа командиров. Женщина из-за перегородки глядела на них, ища глазами того, кто был ей ближе всех и родней.
Первым в хату вошел высокий человек с решительным, умным лицом и острым взглядом широко раскрытых глаз. Входя в дверь, он пригнулся и, выпрямившись, заполнил своей большой фигурой всю хату. На его петлицах сверкали крупные маршальские звезды. Женщина знала его по портретам; она ужаснулась, что в хате не прибрано как следует. Хотела броситься, чтобы хоть расставить табуретки и смахнуть крошки со стола, но в это время увидела сына. Она его сразу не узнала в генеральской форме и так растерялась, что замерла на месте, боясь шевельнуться.
Сын вошел вслед за маршалом. Маршал, очевидно продолжая разговор, сказал, обернувшись к нему:
— Особенно меня радует, Иван Иванович, что решение, которое ты принял, по сути дела единственно верное, если учесть особенность местности. Мозгом, мозгом надо работать, братцы мои! — воскликнул он, ни к кому не обращаясь. — Немецкие генералы шестьдесят лет разрабатывали план войны с нами. Ну и мы кое-чему научились. У нас своя, советская школа. Задал ты им сегодня перцу, а?
Дружески обнял генерала и похлопал его по плечу. Женщина стояла за перегородкой, никем не замеченная, безмолвная, с замиранием сердца следя за всем, что происходило в хате. Слезы бежали по ее морщинистому лицу.
Она терпеливо ждала своей минуты обнять сына.
1941–1942
В вагоне было душно. Поезд шел медленно, люди томились от безделья; одни забивали козла в домино, другие то и дело разворачивали свертки с едой и все время что-то жевали, третьи столь же неумеренно курили, вызывая недовольство некурящей публики. Особенно трудно переносил вагонную духоту и дым пассажир, лежавший на верхней полке в среднем отделении вагона. Он, по-видимому, был серьезно болен, часто кашлял, дышал хрипло. Несколько раз просил прекратить курение, но, как водится, все сначала соглашались, что действительно курить надо выходить на площадку, а потом забывали и чадили больше прежнего.
В самом деле, как в таком тягостном путешествии отказать себе в удовольствии глотнуть махорки, которая делала курильщика сытым, будто поел он хлеба; как не закурить козью ножку и не посидеть, пуская дым и ведя разговор с соседями на самые разнообразные темы, — ведь было о чем поговорить. Рассказывались всяческие истории, обсуждались военные сводки, каждый считал себя стратегом, делал смелые прогнозы, высказывал свои соображения, которые, если бы их принять во внимание, задали бы, наверно, работы штабам…
