– Не о том говорим! – сердито сказал Кольцов. – Больше двух миллионов россиян рассеялись по миру в наше с тобой время, Семен. Цифра, не из пальца высосанная, верь. Есть, конечно, и те, кто провинился перед Россией. Но их-то капля в этом огромном людском море. А страдают все: их жены, родители, дети. Они нужны им. Не меньше они нужны России. Страна во-она какая, за год из конца в конец пешком не пройдешь, на коне не проскачешь. Богатства несметные под ногами лежат, а поднять некому.
– Ты меня, Паша, не агитируй. Я на своей шкуре испытал это стремление все бросить к чертям собачьим – и до дому. Хоть пеши, но до дому. Я вот полгода на чужбине, и у людей хороших живу, а больше не могу. Не выдерживаю. Вот, все говорят: война кончилась. А я, прости, еще не успел этого заметить. Всю жизнь всем умным приказам подчинялся. И неумным, случалось, тоже. Все, хватит! Домой, в Донузлав, хочу. Сесть, понимаешь, хочу у себя в скверике, открыть бутылку нашего домашнего виноградного и поспорить с мужиками до хрипоты за жизнь, за будущее, каким его нам поднесут. Чи, может, мы сами его, своими руками? Или до Андрюхи Лагоды в Голую Пристань поеду. У них, рассказывает, тоже вина знатные. Кстати, про Андрюху. Надо его отсюда выручать. Не ровен час, вторично к стенке приставят.
– Так. С этим разобрались, – мрачно сказал Кольцов. Помолчав немного и что-то вспомнив, вопросительно взглянул на Красильникова: – Как там Иван Игнатьевич?
– Часто тебя вспоминает и патриарха Тихона. И еще Москву. Ожило село: крестит, венчает. Я сам пару раз в церкву заходил. Поет, рыбья холера, как соловей. Голосина – заслушаешься. Я сам, бывало, в церкву заходил. Народу полно, с других сел приезжают. Жил бы у нас, может, знаменитым артистом бы стал.
– Не собираются в Россию возвращаться?
– Обсуждали как-то. Вроде даже настроились. Вон Никита все расскажет, – и добавил: – И то сказать: живут справно, каждый своим хозяйством. Куда им ехать? Ни родни, ни знакомых. В чисто поле?
Их позвали к столу.
Красильников встал, посмотрел на море и, тряхнув головой, подобревшим голосом, в ответ на какие-то свои затаенные мысли, сказал:
– Свободы хочу, Паша! Такой, про какую мы когда-сь в песнях пели.
В горнице собрались все взрослые, в меньшей комнате – мелюзга. Леню как гостя усадили со взрослыми. Пили домашнее вино, мужчины – плиску. Перед Леней поставили графин с виноградным соком. Закусывали всем домашним, что могли сотворить женщины за короткое время.
Разговор все больше шел о «Боре» – урагане, который наведывается сюда нечасто, но каждый раз оставляет после себя недобрую память. На этот раз у него было хорошее настроение, никакого зла, кроме сломанной мачты и порванных парусов, он им не причинил.
После обеда Кольцов и Красильников вновь любовались с колоды морем и «перетирали» сложившуюся ситуацию. Встречаться с Кутеповым смысла никакого не было, тут Кольцов целиком положился на мнение и знание ситуации Красильниковым.
Остров Лемнос, где были размещены кубанские, донские и терские казаки, Кольцов решил посетить потом, в самом крайнем случае. Незаметно пробраться на заброшенный и малодоступный скалистый остров – задача сама по себе была весьма трудная, да и фигуры генералов Богаевского, Фостикова и Науменко представлялись для задуманного менее привлекательными, чем Врангель, Кутепов или же Слащев.
После того как оказался недоступным Кутепов, оставались еще два человека из тех пяти-шести, кто мог бы представлять интерес как фигурант для перевербовки и дальнейшей игры, задуманной Кольцовым, – Врангель и Слащев. Оба находились в Константинополе. Это – плюс. Оба были доступны. То есть, если приложить какое-то количество усилий, с каждым из них можно встретиться.
На то, что ценой амнистии и других привилегий можно до чего-то договориться с Врангелем, Кольцов не рассчитывал, если не произойдут какие-либо непредвиденные события. В частности, если армии Врангеля Антантой будет полностью отказано в продовольственных поставках или если Мустафа Кемаль займет Константинополь… Впрочем, при стольких «если» на Врангеля рассчитывать не стоит.
Немалый интерес мог бы представлять для задуманной операции Яков Слащев – личность зловещая и достаточно известная как на советской, так и на этой стороне. Вконец перессорился с Врангелем – это плюс. В иное время он мог представлять интерес только для советского суда. Но сейчас…
Сейчас, когда и сюда медленно, но все же проникают слухи о том, что Кронштадтский мятеж против советской власти подавлен, Антоновское восстание доживает последние дни, Буденный не собирался поднимать против Советской России Дон, Ленин жив, Антанта не выступила в помощь Врангелю, русская эмиграция должна была бы начать избавляться от несбыточных иллюзий. И если Слащев будет помилован и заживет в советской стране жизнью обычного гражданина, и слухи об этом докатятся в Турцию, это может серьезно повлиять на настроения всей белой эмиграции.
Впрочем, это пока лишь теория. Надежд на то, что Слащев согласится вернуться, очень мало. За это лишь то, что он потерял себя в Белом движении, перессорился со всеми своими бывшими сослуживцами и единомышленниками, одинок и пока не видит берега, к которому мог бы прибиться. Поверит ли он, что помилование будет распространено и на него? И тут Кольцов рассчитывал на ту их давнюю мимолетную встречу в Корсунском монастыре.
Если же не Слащев? Дальше шли фигуры меньшего масштаба. Фостиков, Богаевский, Барбович, Туркул, Скоблин – их много. Можно попытаться уговорить кого-то из них. Но это потом, если ничего не получится со Слащевым.
Два дня они провели на маяке, ожидая, когда Атанас и Коста приведут после урагана в порядок шхуну.
Как и было условлено еще в Одессе с Деремешко, болгары собирались доставить Елизавету Михайловну с сыном поближе к Константинополю. Это вполне укладывалось в новый план Кольцова и Красильникова.
Никиту Колесника Красильников решил больше не задерживать возле себя на маяке и отпустил домой.
Никита с грустью расставался с Семеном Алексеевичем. Он настолько привык к нему, что считал его едва ли не членом семьи.
– Энто ж како получаица, Семен Лексеич? Больше, поди, никада не свидимся? – печально спросил он.
– Отчего же! Я не приеду, вы – к нам, – сказал Красильников и подмигнул Кольцову. – Я так думаю, хватит вам чужую землю обсевать, своей на Кубани много. Царя в России больше нет, так что заветы Игната Некрасова не порушите.
– Думали мы про энто, Лексеич. Крепко думали. Отец Иоанн с амвона сказал: «Горький хлеб на чужбине, сладкий токмо на родине». Есть, которы не супротив. Бабы плачуть: родны могилы осиротим. А есць, которы по-другому думають: живем, хлеб жуем, не тужим. Пошто от хорошего лучшее искать? Такой клубок в голове, без помочи не распутаешь. Чутка прошла: скоро в Рассее новый царь появица. Вроде бы турчаны на рассейский престол Кутеп-Пашу хотять посадить, – степенно сказал Никита.
– Не посадят, – возразил Красильников. – Прошло, Никита, время царей. Теперь народ российский сам собою будет править.
– Не получица. Рассейский народ – простак. Придет фармазон: ноги колесиком, головка тыковкой, щеки надует, глаза вылупит. Я, скажет, самый умный. Я усе звезды до одной на небе пересчитав. И шо ты думаешь? Поверят. И в цари выберут. Вспомним мы тогда Игнашку Некрасова, да поздно будет.
– Мы теперь учены, – сказал Красильников. – Кого зря не выберем.
– Ну-ну! Мы покаместь тут ишшо малость поживем. Поглядим, шо у вас из энтого получица… Ленин, сказывал ты, у вас. Он не из царей?
– Мужик.
– От и поглядим. Получица у вас чо без царя – возвернемся. В ноги упадем. Примить нас, убогих, в свое коммунистическо государствие!
Кольцов, вполуха слушая этот забавный разговор, написал Андрею Лагоде записку. Велел ему при малейшей возможности бежать из Галлиполи. Для начала с помощью Никиты Колесника – в Болгарию. Там свои люди помогут вернуться домой.
Он попросил Никиту доставить Андрея в Калиакру и сдать его с рук на руки Атанасу и Косте.
А через два дня они вышли в море. Экипаж фелюги оставался прежний.
Ленька всю ночь не смыкал глаз, и ему время от времени доверяли постоять у штурвала. К утру ему даже присвоили звание подвахтенного.
Солнце еще только поджигало восток, как их фелюга мягко коснулась берега. Справа, за спиной у них, был маленький поселок Мидие, слева был хорошо виден входной Босфорский маяк. До дороги, ведущей в Константинополь, было меньше версты, до Константинополя восемь верст.
Поначалу они шли по дороге рядом с морем. От него его загораживали песчаные барханы, поросшие высокой травой. До них доносился только успокаивающий шум прибоя.
Уже совсем рассвело, но дорога по-прежнему была пуста: ни пешего, ни конного, ни встречного, ни попутного. Миновали какой-то жилой барак, огороженный ажурным забором, но и здесь во дворе не было ни души.
