Андрей стоял против Ярцева и смотрел на него пристально и недоверчиво. Его удивило, что у Ярцева все еще подрагивают руки необычной, болезненной дрожью.
— А что ж ты испугался-то?
— Я? Испугался? — Он задержался с ответом. — Да ведь тут места чужие, народ разный…
Он не знал, куда спрятать вздрагивающие руки. Его страх был так ощутим, что Андрея передернуло. У Андрея не появилось никакой определенной мысли, но он почувствовал что-то несообразное в том, что Ярцев сидит около этой речушки. Лесной мирок, зачем-то облюбованный им, был полон таинственности, и Андрей понял, что он ни одной секунды не может оставлять здесь Ярцева и сам оставаться с ним — это противно его душе.
— Пойдем! — потребовал Андрей. — Пойдем отсюда, Кузьма! Слышишь?
Бледное лицо Ярцева перекосилось, как от боли.
— Идти? — спросил он шепотом. — В роту?
— А куда же?
Дрожь забила все тело Ярцева. И даже в бледном лесном свете видно было, как туманной пеленой застлало его глаза. Вздохнув тяжко, словно прощаясь с миром, он неожиданно повалился на бок, начал хватать и стягивать к груди ветки смородины, поникшие над землей.
— Кузьма! — закричал Андрей. — Ты что?
— Сил моих нет, — слабо прошептал Ярцев.
— Ты что задумал? Что?
После этих слов Ярцев, опомнясь, быстро поднялся и, стараясь быть спокойным, спросил:
— А что я? Я сейчас, сейчас!
Всю дорогу Андрей молчал, а Ярцев, шагая с ним рядом, почему-то все время говорил о своей семье.
Заслышав гул моторов, Кузьма Ярцев, как всегда, забился в свою щель. Самолеты прошли на восток, а он и после этого долго прислушивался, сторожко поглядывая в небо. Проходя мимо, сержант Олейник остановился у щели, строго позвал:
— Ярцев!
— Здесь, товарищ сержант!
— За мной! К командиру роты!
Кузьма Ярцев быстро поднял над глазами козырек каски. Худое лицо его обдало холодной бледностью. Он стоял несколько секунд, не шевелясь, не слыша больше ничего от хрипа, наполнившего грудь, и шума в голове. Сердито кося глаза, Олейник поманил его пальцем, я тогда он, навалясь грудью на край щели, стал хвататься за траву, чтобы выбраться, но в руках не было никаких сил.
— Дай руку! — Олейник нагнулся над Кузьмой. — Тоже, Аника-воин! — Но и он едва вытащил Ярцева из щели — так отяжелело отчего-то все его тело.
Не оглядываясь, сержант Олейник пошел в глубь леса. Подбористый, ловкий, он шел пружинистым звериным шагом, изредка поправляя на плече автомат. Ярцеву трудно было поспеть за ним: вся грудь наполнялась кашлем, и в ней мало осталось места для сердца. Цепляясь за кусты, он остановился, слабо крикнул:
— Погоди!
Олейник взглянул через плечо:
— Шагай!
— Ты скажи: это правда?
— Шагай! — прикрикнул отделенный.
После этого Ярцев уже не помнил, куда вел его Олейник.
Когда опомнился, увидел, что сидит на земле в густой лесной чаще, а перед ним на гнилой колодине — сержант; сквозь табачный дым блестят его черные, с кошачьей косинкой глаза. Почти задыхаясь, Ярцев прошептал:
— Мы где?
— Вытри рожу-то, — сказал Олейник. — Ободрал всю о кусты. Да, слаба у тебя оказалась жилка! Слаба! Не знал я этого. Знал бы — не связался с такой заячьей душонкой. Вытри вот тут еще!
— Убил ты меня, — прошептал Ярцев.
— И надо бы. Зачем тебе такому жить?
С минуту молчали. Поводя косыми глазами, Олейник прислушивался. Вдалеке били орудия. Поодаль в лесу гомонили солдаты. А вокруг поблизости стояла глухая лесная тишь. Понизив голос, Олейник наконец спросил:
— Ну, товарищ дезертир, влопался?
— Не повезло, — тяжко выдохнул Ярцев.
— Это как же он нашел тебя?
Кузьма Ярцев рассказал, как он, выйдя из санроты, подался в глубину леса, надеясь там переждать день, а ночью уйти с фронта, но на него случайно набрел Андрей Лопухов.
— Не повезло, брат!
Олейник приподнялся и, слегка сводя глаза к переносью, посмотрел на Ярцева в упор.
— Встать!
— Ты… ты что? — Ярцев едва поднялся на ноги. Не трогаясь с места, чуть качнув плечами, сержант Олейник со страшной силой ударил Ярцева по левой скуле. Застонав, тот отлетел под куст крушины, но быстро поднялся и, опираясь на ладони, тихонько сказал:
— Не бей! — и заплакал.
— Сволочь! — тоже тихонько сказал Олейник и вновь сел на гнилую колодину. — Вытри опять же рожу-то!
Бросив окурок, Олейник свернул новую цигарку.
— Выдаст он?
— Не должен бы, — ответил Ярцев.
— Не должен? А что, струсил, когда позвал к ротному?
— Сердце же! Знаешь, какое? — поморщился Ярцев. — А выдать не должен. Он, может, и почуял, а на факте не докажет. Почему я не мог заблудить? Места не свои…
Но Олейник, видимо, не поверил заверениям Ярцева.
— Дурак! — сказал он погодя. — Ишь ты, убежал! Я же говорил тебе, так и выходит… Не искал тебя человек — и то нашел! А ну, если бы тебя искать стали? Куда бы ты ушел? Куда бы скрылся? Допустим, даже в тыл пробрался. А надолго ли? Любая баба там тебя за горло бы взяла! Или не знаешь, как там на таких вот смотрят?
— У меня документы есть чужие.
— Еще хуже!
— Пока бы пожил в лесах.
— А потом? — ощерился Олейник.
— А там, может, война кончилась бы… Ты же сам говорил, что она может кончиться скоро!
У Олейника все еще не могло утихнуть возбуждение: он часто и колюче вскидывал на Ярцева глаза, нервно мял тонкие губы.
— Да, говорил! — подтвердил он горячим и злым шепотом. — И не раз говорил! Она и на самом деле должна кончиться скоро. Вот они, немцы-то, где уж теперь — под самой Москвой! Кто их повернет отсюда?
— Вот я и толкую.
— Толкует он! — опять злобно ощерился Олейник. — Война-то скоро закончится, а вот вопрос: доживешь ли ты до этого? Второй раз говорю: в тылу тебя каждая баба, как щенка, за загривок схватит! Можешь ты это понять?
— Ну и тут пропадешь!
— Здесь? — От возбуждения на висках Олейника даже вздулись вены. Правильно! Здесь еще скорее пропадешь! В тылу, может, прошатаешься с неделю, а то и две, ну, а тут… Здесь, начнись бой завтра, и каюк тебе! Ладно еще, если пулю схватишь, а то и требуху развесит на деревьях. Пехота! — Он презрительно пустил сквозь большие желтоватые зубы длинную струю слюны. — В тылу нет спасения, а тут и подавно!
Кузьма Ярцев сидел, ссутулясь, опустив плечи. Неудача с побегом обескуражила его так, что он совсем лишился сил, а мысль о том, что скоро придется быть в бою, душила, давила грудь. Как ему хотелось сейчас услышать хотя бы одно ласковое слово! Но Олейник точил и точил, как червь, и было жутко чувствовать всем сердцем его злобную силу и уверенность в неминуемой гибели. Бледный, подрагивая, Ярцев попросил:
— Яков, не надо, ты лучше молчи!
Олейник слегка повысил голос:
— А спастись можно! Можно!
— Опять ты свое, — сказал Ярцев жалобно.
— Что ж, опять свое!
Олейник поднялся, прислушался, по-кошачьи, настороженно повел глазами по лесной чаще. Ничто не нарушало ее глушь. Олейник сел на прежнее место, вытащил из-за пазухи розовый листок, подал Ярцеву.
— Читай, свежая.
Листовка дрожала в руках Ярцева.
— Видал, что пишут? И на снимке даже показано… — Олейник понизил голос до шепота. — Нам с тобой один выход: туда уйти. Уйдем — живы будем!
Ярцев прикрыл глаза, покачал головой.
— Не могу я. У меня, сам знаешь, жена вся в болезнях и детишек полна печь. Уйду я — что с ними будет?
Взяв листовку обратно, Олейник скомкал ее в кулаке, сунул под колодину, матерно выругался.
— Не человек ты, а слизь поганая! Даже смотреть на тебя противно. Да уж если уходить — с умом надо, а не как ты сегодня. Надо без вести пропасть! Пропал без вести — и весь разговор! Ну, пусть поплачет немного баба.
Разговор о побеге между ними происходил не один раз еще до прибытия на фронт, но Ярцев всегда упорствовал. Теперь он тоже отказался наотрез:
— Не уговаривай, Яков! Не пойду я дальше от дома. Расчету мне нет никакого идти туда. Да и немцы-то мне не кумовья какие.
— Мне они тоже не кумовья, — сказал на это Олейник. — Только и всего, что под одним солнцем портянки сушим. Блинами, понятно, не встретят, не жди.
— Какие там блины! Вздернут еще! Вон что эти рассказывают, что вышли оттуда. Бьют да вешают народ.
— Чепуха! Знаем мы: одна агитация! Кто говорит-то? Одни коммунисты! Небось всех не вздернут! — Опустив голову, Олейник косо взглянул на костлявую фигуру Ярцева, пришибленного думами, и продолжал, уже не спеша, подбирая слова: — Коммунистам, конечно, делать у них нечего. А с тебя что? Горб на них погнешь, это верно. Без этого не обойтись. А вытянешь до конца войны — жить будешь да поживать. Вечно не будут тут немцы. — Он встрепенулся и опять взглянул на Ярцева в упор, чуть сводя глаза у переносья. — Да что тебя, ласкали, что ли, большевики? Сколько за их здоровье отсидел? С год, никак?
