— Нашел дурака — задаром ему стараться! — горячился он тогда, делясь с нами обидой. — В который уже раз надувает! Насулит и хлеба, и супа, и табаку, и еще черт те чего, а заполучит вещь — и поминай как звали, словно и не обещал ничего. Да что я ему, обязан, что ли, все задарма делать? Другие-то вот держат слово, а у него оно что плевок. Пообещать — пожалуйста, а расплачиваться — необязательно. Чего еще, дескать, тут с пленными-то церемониться? Ну нет, не на того фашист нарвался! Черта с два еще что-нибудь от меня получит!
Теперь этот инцидент с Черным предстал в новом свете, заставил вновь заговорить о нем и открыл наши глаза на истинную подоплеку случившегося. Ни у кого из нас не оставалось ни малейшего сомнения в том, что Черный, пользуясь удобным случаем — Маэстро якобы нарушил строгий запрет, — попросту свел свои счеты со строптивым военнопленным, заведомо зная, что это останется безнаказанным.
Было в этой истории с Маэстро еще одно немаловажное обстоятельство, которое, несомненно, и привело его к гибели и ускорило трагическую развязку. Обстоятельство это — его неприкрытая, бескомпромиссная и непримиримая ненависть к гитлеровцам, которую, пользуясь своей популярностью и изумительным мастерством, он с исключительной дерзостью, и даже не таясь, открыто высказывал им, едва ли не на каждом шагу. Все это до поры до времени сходило ему с рук. Маэстро даже разрешено было заиметь необходимый инструмент для изготовления поделок, в погоне за которыми немцы многое ему прощали, делая вид, что ничего не замечают, хотя его вызывающее поведение приводило некоторых из них в ярость, и они давно ждали удобного случая, чтобы с ним наконец разделаться. Не иначе как с ведома и молчаливого согласия и благословения командования, заблаговременно ими замышленный и где-то, вероятно, за бутылкой шнапса тщательно обдуманный и спланированный, случай этот вскоре им представился и закончился гибелью Маэстро.
Это умышленное убийство стало для всех из ряда вон выходящим событием, поскольку слишком незаурядной личностью среди пленных, да и у немцев, в лагере слыл игрушечник и слишком неприкрытой и неуклюжей выглядела расправа над ним не только для нас, но даже для многих немцев, чтобы ее можно было посчитать за обычное будничное происшествие, ни тем более обойти молчанием. Резьба по дереву была столь искусной, что могла бы, кажется, поспорить с подлинными музейными экспонатами и выдавала в Маэстро недюжинное дарование. Его поделки отличались исключительной оригинальностью и неповторимым разнообразием, тонким художественным вкусом и безупречной отделкой, присущими разве что только щедро одаренному талантливому мастеру. Оголтелым фашистом был убит не просто рядовой пленный, но бесспорно настоящий большой и даровитый художник. Это обстоятельство, видимо, и вынудило лагерное начальство предпринять необходимые меры для пресечения возможных и весьма нежелательных слухов, которые грозили выплеснуться за пределы лагеря.
Для оправдания действий конвоира и придания им какой-то законности комендант лагеря — подумать только! — пошел на создание некой специальной, беспрецедентной и неслыханной в условиях лагеря комиссии из ревностных унтеров и усердствующих мастеров-тодтовцев якобы для расследования обстоятельств дела. Комиссия, как следовало того ожидать, только подтвердила «нарушение» потерпевшим установленного запрета и тем самым как бы узаконила поступок конвоира. Все стало теперь выглядеть надлежаще оформленным, вполне законным и, казалось бы, не должно было вызывать ни малейшего сомнения в виновности самого Маэстро, если бы не словоохотливость Косого Эрика, скрытно сочувствующего нам и говорящего по-русски постового австрийца. Он однажды как-то проговорился, что при проверке обстоятельств и замерах рокового расстояния всплыла одна весьма досадная «ошибка» и что «авторитетная» комиссия попросту утаила эту далеко не маловажную деталь. С его слов нам стало известно, что показным фарсом расследования, неуклюже разыгранным командованием для придания формальной законности этому делу, со всей очевидностью было установлено, что вместо роковых тринадцати метров в действительности оказалось менее одиннадцати, где пули и настигли юного Маэстро. Об этом досадном «казусе» «почтенная» комиссия «стыдливо» умолчала.
— Все сделано, как хотелось коменданту, а метры для него ничего не значили, — безнадежно махнул рукой Эрик, сообщив нам об этом по секрету. — Убит-то советский военнопленный. Так стоит ли этому придавать какое-то особое значение, переживать да расстраиваться?
Таким образом, лагерному начальству не удалось спрятать концы в воду, выдать черное за белое и обвести нас вокруг пальца. Истина пробила себе дорогу, стала известной всем и подтвердила наше мнение.
После убийства Маэстро ничего не изменилось в нашей лагерной жизни, если не считать того, что на следующий день мы вместе с инструментом несли с собой на трассу колья с фанерными щитками и лаконичными на них предостережениями: «Хальт! 13 метер», которые вызывали у нас вполне законное возмущение. Знаков этих приходилось всего-то по одному-двум на участок, что явно не решало задачи по четкому и полному обозначению требуемых границ. Да и самим немцам было хорошо известно, что передвижения при работах на трассе выходят за пределы тринадцати метров, ибо подноска шпал, рельсов и прочих материалов, приспособлений и инструментов постоянно требует куда более значительных удалений, ограничение которых только указанными метрами было заведомо недостаточным, но введение этого правила развязывало руки конвою, позволяя ему чаще пускать в ход оружие и по собственному произволу безнаказанно расправляться с пленными.
Тринадцать метров… Роковой рубеж, хитроумно придуманный ненавистными фашистами на пагубу нам. Кого-то еще он подстережет? Кто теперь у него на очереди? Кому из нас суждено стать его очередной жертвой?
КЕЛЬНСКИЙ СОБОР
В моем архиве бережно хранится редкостная оригинальная открытка, как-то однажды совершенно случайно попавшая в мои руки, с превосходнейшим изображением знаменитого Кельнского кафедрального собора святого Петра, с двумя его умопомрачительными шпилями, взметнувшимися на 157-метровую высоту, — крупнейшего и величественнейшего шедевра средневекового готического зодчества Германии, заложенного в 1248 году, но завершенного только после 632 лет, в 1880 году. Во время второй мировой войны Кельн неоднократно подвергался массированным воздушным налетам союзников. Большая часть города была разрушена английской авиацией, основательно пострадал при этом и уникальнейший собор, в который угодило четырнадцать авиабомб. С ним у меня связано весьма горестное воспоминание времен Отечественной войны, и всякий раз, когда изображение Кельнского собора попадает мне на глаза, оно тотчас же воскрешает в моей памяти событие, приведшее к гибели одной незаурядной личности и разоблачению другой, искусно разыгрывающей показные дружелюбие, сострадание и человеколюбие.
Это произошло в северной Финляндии, в глухих местах, что вблизи финской Лапландии. Я находился тогда в одном из немецких рабочих лагерей для советских военнопленных, это где-то у самого Полярного круга. Немцы ускоренно прокладывали здесь узкоколейную железную дорогу в надежде улучшить положение и облегчить снабжение своих войск в Финляндии, используя для этой цели пленных в качестве даровой рабочей силы.
Работы, выполняемые нами на трассе, производились под неусыпным бдением немецких охранников и под руководством мастеров-тодтовцев, согнанных сюда едва ли не со всей Западной Европы. Тодтовцы, сами находясь под наблюдением немцев, всячески стремились показать свою нетерпимость к нам, советским военнопленным, они не только принуждали узников концлагеря к труду, но, выполняя также функции охранников, нередко избивали нас. Среди этих мастеров находились иногда, хотя и весьма редко, довольно доброжелательные к нам, внимательные и даже явно сочувствующие нам лица. Они всячески пытались облегчить наше бесправное положение, стараясь не злоупотреблять своими правами и требованиями, не останавливаясь даже перед тем, чтобы неприметно и в тайне от конвоя делиться с нами некоторыми продуктами.
