Иван Данилович собрался обсудить замысел предстоящей операции с командующими родами войск, заслушать их доклады и предложения. Но он неожиданно заболел. И тут же его и члена Военного совета фронта генерала Макарова вызвали в Москву. Врачи запротестовали — температура, острый бронхит, кашель, может быть осложнение.
— Делайте что угодно, но я должен поехать, — заявил Черняховский.
— Дайте нам хотя бы сутки. Иначе вы капитально сляжете.
Черняховский согласился на одну ночь. Последовали банки, уколы, разные народные средства. Утром вылетели.
И вот — Москва. Генеральный штаб. Черняховский с Макаровым приехали 23 мая, но еще 22 мая в Ставке под руководством Верховного Главнокомандующего с участием Жукова, Василевского, Рокоссовского, Баграмяна началось обсуждение плана операции «Багратион».
— Начальство не опаздывает, а задерживается? — поздоровавшись, сказал Антонов.
— Приболел немного.
— Ну что же, к делу, возьмите с собой проект плана операции, и прошу в Кремль. Вас ждут.
Продолговатый зал заседаний. За длинным столом — члены Государственного Комитета Обороны и правительства. Многих из этих людей Черняховский знал раньше только по портретам.
Поскольку Черняховский опоздал на сутки, он не слышал разговора Сталина с Рокоссовским днем ранее. Когда ему предоставили слово, он старался говорить спокойно. Твердый, уверенный тон и красивая внешность располагали к нему присутствующих.
Но когда Черняховский стал докладывать о необходимости нанесения двух главных ударов, Сталин встал и удивленно спросил:
— Вы что, сговорились с Рокоссовским? Опять два удара!
Верховный подошел к карте 3-го Белорусского фронта:
— Что же вы нам докладываете о двух ударах, когда у вас на карте обозначен один удар?
— В плане операции расчет приведен исходя из реальных возможностей. Я надеюсь, фронт получит дополнительные силы и средства усиления, сделаем перерасчет для второго направления. Обстановка этого требует.
Сталин возразил:
— Если операция проводится по единому замыслу, следовательно четырех ударов вполне достаточно, то есть каждый фронт наносит один сокрушительный удар. А вот товарищ Рокоссовский просит разрешить 1-му Белорусскому фронту нанести два удара, — значит, у него получается два главных направления. Мы считаем это излишним распылением сил. Вашему фронту тоже предлагаем основные силы сосредоточить на одном участке прорыва. Как вы на это смотрите?
— Мне трудно сказать, чем вызвана необходимость двух ударов на участке 1-го Белорусского фронта, — сказал Черняховский. — Но успех наступательной операции 3-го Белорусского фронта на первоначальном этапе зависит от одновременного уничтожения вражеских группировок в городах Витебск и Орша. Не предусмотрев этого, невозможно воспретить противнику маневрировать силами вдоль фронта.
— Но в таком случае вы будете наносить два ослабленных удара и результата не достигнете ни на одном из направлений, — настаивал Сталин.
— Мы должны создать мощные группировки. Для этого фронт необходимо усилить еще танковой армией и артиллерийской дивизией прорыва Резерва Верховного Главнокомандования.
— Товарищ Черняховский, разгромить противника, имея превосходство в силах, — это не полководческое искусство. Вы поставьте его на колени при равных силах.
— При таком грандиозном размахе операции, при наличии сильного противника с заранее подготовленной обороной внутренних резервов фронта не достаточно. Чтобы нанести врагу сокрушительный удар и воспрепятствовать его маневру за счет снятия танковых дивизий с других участков, 3-му Белорусскому фронту в составе подвижной группы фронта необходимо вместо одного планируемого ввести в наступление три танковых корпуса. Только при этом условии удар достигнет цели и будет развит стратегический успех. Немцы еще не успеют перебросить свои резервы, как мы овладеем Минском и станем стремительно продвигаться на запад.
Сталин улыбнулся.
— Вот как! Даже Минск обещаете взять с ходу! — И, обращаясь к членам ГКО, добавил: — Товарищ Черняховский умеет не только просить, но и аргументировать. Я думаю, что члены Государственного Комитета Обороны учтут пожелания командующего 3-м Белорусским фронтом.
Ставка решила оперативно подчинить 3-му Белорусскому фронту 5-ю гвардейскую танковую армию маршала П. А. Ротмистрова и артиллерийскую дивизию прорыва из Резерва Верховного Главнокомандования.
Но Сталин все же настоял на своем:
— Минск будет брать 1-й Белорусский фронт товарища Рокоссовского.
Полковник Мернов, начальник направления оперативного управления Генерального штаба по 3-му Белорусскому фронту, с нетерпением ждал окончания заседания в Ставке. Он был однокашник Ивана Даниловича по Киевской артиллерийской школе и Военной академии бронетанковых войск.
После заседания Черняховский встретился с Мерновым.
— Ну как, все в порядке? — спросил тот. — Помогли тебе мои советы?
— Спасибо тебе за них. Я их сразу вспомнил, когда товарищ Сталин стал настаивать на том, чтобы Минском овладевал 1-й Белорусский фронт. Пришлось промолчать. Не стал я и оспаривать время начала наступления 1-го Белорусского фронта. Ему спланировали начать наступать на день позже. Рокоссовский при этом ставится в более выгодные условия. Мои войска, начав наступать на день раньше, примут на себя контрудары тех резервов врага, которые стоят в полосе наступления войск Рокоссовского.
Черняховский, Мернов и Макаров сразу же приступили к переработке ранее принятого решения с учетом новых средств усиления, выделенных Ставкой.
Когда все было готово, Черняховский, Макаров и Штеменко приехали на дальнюю дачу Сталина на Дмитровском шоссе. Верховный не стал их слушать, пригласил позавтракать вместе с ним. После завтрака радушно сказал:
— Ну, что натворили за ночь? Докладывайте.
Мернов развернул карту. Черняховский начал доклад:
— Решение доработали, согласно вашим указаниям, товарищ Сталин, с учетом дополнительно приданных нам 5-й гвардейской танковой армии и артиллерийской дивизии прорыва.
— Товарищ Штеменко, вы смотрели? Они все-таки не хотят пройти мимо Минска, — присматриваясь к карте, заметил Сталин. — Что ж, не возражаю, это, пожалуй, даже лучше. Еще неизвестно, кто из них, Рокоссовский или Черняховский, первым выйдет к Минску…
Замысел Черняховского на Витебско-Оршанскую операцию Верховный утвердил без замечаний.
Иван Данилович и Макаров в тот же день прилетели на свой командный пункт, размещенный в лесу, километрах в четырех от города Красное.
Генералы и офицеры штаба и управлений фронта с нетерпением ожидали возвращения командующего из Москвы.
Но они приехали и сразу, что называется, наглухо закрылись вместе с начальником штаба генерал-лейтенантом Покровским. Двое суток они никого не принимали, да и в последующие дни — только по исключительно срочным вопросам. К генералу Покровскому тоже было трудно пробиться: либо он был у командующего, либо сидел у себя вместе с только что прибывшим новым начальником оперативного управления генералом Иголкиным и разрабатывал документы по принятому командующим решению.
Работали напряженно — днем и ночью, спали накоротке, соблюдали строжайшую тайну: писали от руки и написанное хранили в своих походных сейфах, никаких телефонных разговоров, только личное общение. Свои планы и расчеты докладывали непосредственно командующему фронтом в присутствии генералов Покровского и Макарова. И всегда доклады сопровождались детальным разбором. Командующий ставил докладчика в самые сложные ситуации. И с его уст не раз срывалось: «А если гитлеровцы прорвут здесь?», «А если вот здесь?», «А если там мы не пройдем?», «А что, если подвижные средства вводить тут?»
И снова раздумье, решение за противника, подсчет его сил и средств. Потом такой же пристальный взгляд на Минскую автомагистраль и опять раздумья, подсчеты, выводы. На третий день комфронта сказал:
— На сегодня довольно! — Собрал все черновые наброски, записки и протянул их начальнику оперативного управления. — Поручим все это спланировать генералу Иголкину. Он оператор, ему и карты в руки! — И командующий вручил генералу Иголкину карту со своим решением. — Ну все, товарищи, завтра продолжим.
Макаров, выпроводив генералов, предложил Черняховскому отдохнуть.
— Что вы, Василий Емельянович, сейчас как раз время подумать: никто над душой не стоит, телефоны не звонят и никаких тебе бумаг.
Он снял китель, повесил его на спинку стула и крепко сжал лоб.
— Комаров! — крикнул Черняховский в приемную. — Распорядись-ка чайку, да покрепче! — И, не отходя от двери, по-дружески сказал: — Тяжеловато мне, Василий Емельянович, и даже очень… Труда я не боюсь. Дебют этот для меня — тяжелый и по сложности, и по масштабу операции. — Он перешел к столу, опустил пониже лампу и склонился над картой, испещренной красными и синими стрелами.
