Вечером в комнату без стука вошел Иса. Молча прошел на балкон, потом вернулся в комнату и развалился на диване. Он буквально кипел от злости. Накануне мы увидели по телевизору, как россияне арестовали Хусейна, найдя в его машине повстанческую газету «Ичкерия». Иса провел весь день в визитах к знакомым российским офицерам, но вернулся ни с чем. Никаких вестей о приятеле.
Больше всего его злило легкомыслие и нерасторопность Хусейна, который так легко попался солдатам. Его остановили на одном из тысячи блокпостов, которыми были перекрыты чеченские дороги.
— Как можно было отправиться в путь с запрещенными газетами в багажнике?! Только последний дурак мог так поступить! Надо было с газетами послать какую-нибудь старуху! Бьюсь об заклад, солдаты бы ей под юбку не стали заглядывать. Бог покарал Хусейна, отобрал разум! — ругался Иса. — Поймут, кого схватили, отправят в Россию и тогда его из тюрьмы не вытащить, сгниет за решеткой!
-
Машинально взял лежавшую на столе книгу Дюма. Некоторое время смотрел на нее, как бы удивляясь, что такая вещь оказалась у него в доме.
— Завтра сходим к одному такому, Халиду, может, у него есть какие-то вести с гор. Может, там знают что-нибудь о Хусейне.
Халид жил по соседству в Старых Атагах, недалеко от мечети. Только посвященные знали, что его дом был контактным пунктом, через который шла вся переписка между повстанческими политиками.
К неприметному чеченцу с бельмом на глазу приходили женщины курьеры с приказами и сообщениями. Оставляли послания, забирали другие и исчезали. Через минуту приходили другие женщины, везли корреспонденцию из дома Халида на очередной контактный пункт. Так соблюдался основной принцип конспирации — отдельные курьеры знали только фрагмент сложной сети, были только звеном длинной цепи. Даже арестованные, они не могли выдать своих руководителей.
Халид телевизора не смотрел и понятия не имел, что Хусейн попал в руки россиян. А с гор тоже никто не приходил. Халид предложил, чтобы я записал свои вопросы к Масхадову на листке бумаги и переслал их через курьера. Я согласился, написал несколько фраз на вырванной из школьной тетради страничке. Но продолжал настаивать на встрече. Я не представлял себе, что мог бы не увидеться с ним.
Иса как обычно зашел ко мне после завтрака и сообщил, что на обед приведет кого-то особенного, кто мне многое расскажет и многое объяснит. Я заметил, что хозяин уже несколько дней проявлял беспокойство в связи с моей ситуацией. Заходил без стука и развлекал разговорами, хотел я того или нет. Навещали меня и сыновья, старший Аслан и младший Ислам. Я подозревал, что это Иса велел им не оставлять меня в одиночестве. В последние дни стал также приглашать гостей, которые рассаживались на диване, улыбались и, прерывая неловкое молчание, спрашивали, как дела. Не знаю, правда, делал ли это Иса в силу священного на Кавказе долга гостеприимства или в страхе, что я сойду с ума.
Наш гость был неразговорчивый, высокий, солидный, элегантный мужчина. Иса относился к нему с нескрываемым уважением.
Он был заместителем премьера в правительстве Масхадова. Поскольку президент из-за многочисленных обязанностей не имел времени председательствовать на заседаниях кабинета, именно нашему гостю он поручил это дело. Другими словами, он был последним довоенным чеченским премьером.
Мне он показался человеком глубоко разочаровавшимся. Говорил о потерянной возможности, наверное, единственной, отпущенной нещедрой судьбой, о смертельной угрозе, нависшей над чеченскими горцами. О сожженной земле, которую оставили за собой вероломные россияне. После первой войны, всего четыре года назад, войны незаконченной, но по большому счету ими проигранной, они обещали, что не будут больше воевать, и все споры будут теперь решаться путем политических переговоров.
В качестве министра и вице-премьера он много раз ездил в Москву и всегда возвращался с тяжелым сердцем, с ощущением, что в России никто, абсолютно никто даже не задумывался над тем, как можно было бы мирно разрешить проблему чеченцев. А ведь подписывая перемирие, россияне обязались в первый же год двадцать первого века определить путем переговоров статус чеченской республики.
Однако в Кремле никто не забивал себе этим голову. Россияне знали, что не успеет закончиться оговоренный срок, как слово возьмут генералы, которые так и не простили чеченским горцам недавнее унизительное поражение. Не лучшее ли доказательство тому тот факт, что новое нападение на Чечню возглавили те же люди, которым пять лет назад пришлось спускать российские флаги над чеченскими аулами?
Можно ли вообще говорить о победе? Чеченские командиры сумели во время войны победить российскую армию, но в мирное время оказались людьми не только некомпетентными, но и мелкими, не думающими ни о народе, ни о давних товарищах по оружию. Чем же они отличались в таком случае от министров из имперских кабинетов, к которым он сам относился несколько лет назад? Кто им позволил узурпировать себе право на истину?
— Все это неважно, — говорил он. — Мы все проиграли, не воспользовались шансом.
Иса, в своих рассуждениях, смотрел в будущее с позитивным настроем, ему была чужда мысль о капитуляции и даже бездействии, он старался найти правильный путь для себя и своих земляков. А бывший премьер находил, кажется, какое-то мазохистское удовольствие, копаясь в воспоминаниях о поражениях.
Потом он еще несколько раз заходил к нам на обед, а однажды мы встретились вечером на берегу Аргуна. Как всегда одетый с иголочки, он принес с собой складной стульчик, какими обычно пользуются рыбаки. Держал речь, картинно сплетая ладони на коленях, ну просто мастер, поучающий послушных учеников, неуклюже примостившихся на каменистом берегу речки.
— Пора забыть о геройстве, о прославлении мученической смерти. Пора думать о том, как выживать, — говорил он. — Для России сто тысяч убитых солдат, это просто военные потери. Для нас, чеченцев, сто тысяч погибших — это геноцид, смерть народа.
Опускался вечер, сгорбленный силуэт вице-премьера на рыбацком стульчике постепенно таял в темноте и стелящемся над рекой тумане. Как только он заговаривал о Масхадове, у меня возникало впечатление, что его охватывает какая-то грусть. Вроде рассказывал разные анекдоты, вроде посмеивался над недостатками и пороками президента, а звучало так, как будто вспоминал кого-то умершего, кого-то, по ком тосковал. Может, и не по нему самому, а по несбывшимся мечтам, желаниям и надеждам, которые оживали при воспоминании о Масхадове.
— Знал ли Аслан, что его ждет? Не знаю, наверное, верил, что все у него получится. Думаю, тогда никого лучше него не было. Но и он не прирожденный руководитель. Видно, не могло получиться, видно, так распорядилась судьба.
Как-то вечером вице-премьер привел с собой прокурора. Масхадов поручил ему в свое время борьбу с теми, кто поддался соблазну заняться известным на Кавказе испокон веков, столь же порочным, сколь доходным промыслом — торговлей живым товаром. Прокурор внимательно слушал речи премьера, утвердительно кивал головой, если считал, что тот затронул сущность вопроса. Было заметно, что он преисполнен таким уважением к премьеру, что кивать приходилось непрерывно.
Прокурор любил изрекать оригинальные сентенции, типа: «в Чечне послевоенное время быстро становится довоенным, а мир оказывается более трудным вызовом, чем война».
— Вообще-то Масхадов был золотым человеком, но наивным до ужаса. В мирном договоре с Россией было положение о том, что в отношениях с Чечней она будет соблюдать международные нормы и права. Масхадов свято верил, что само слово «международные» уже обозначает, что Кремль признает независимость Чечни, — говорил прокурор, когда умолкал премьер. — Или эта история с Яндарбиевым. Кто-то пытался убить Масхадова, и он подозревал, что за покушением стоит именно Яндарбиев, который не смог ему простить проигрыш на президентских выборах. Вместо того чтобы направить дело в суд и все выяснить, Масхадов велел Яндарбиеву поклясться на Коране, что он не имел с покушением ничего общего. Яндарбиев поклялся, и на этом все кончилось.
На вечерние, тайные встречи на берег Аргуна приходили многие министры чеченского правительства. Днем предпочитали не попадаться на глаза российским солдатам, патрулирующим их деревни. Вечерами, когда россияне прятались в казармах, министры собирались у реки, жевали сухую вяленую рыбешку и рассказывали грустные истории о таком недалеком еще прошлом.
— Нам, работавшим когда-то на русских, труднее всего было привыкать к новым порядкам на заседаниях Совета министров. Мы привыкли к тому, что есть повестка дня, председатель, который дает слово, и так далее. А теперь казалось, что мы на базаре, — прокурор задумчиво бросал в реку камушки. — Ссоры, ругань, перекрикивание. Не раз бывало, что министры бросались друг на друга, приходилось их растаскивать. Приходили на заседания с пистолетами, а по коридорам, волки волками, бродили их бойцы, так обвешанные разным оружием, что едва на ногах держались. Не раз и не два Совет министров принимал голосованием какое-то решение, а кто-нибудь из командиров после этого выходил, хлопнув дверью, со словами, что ему наплевать на решение. Масхадов врагов старался привлечь должностями, а о друзьях не заботился. Ничего удивительного, что, в конце концов, все его бросили, один остался.
