И Ферапонт Ильич, зная об этом, худой, как жердь, сутуловатый от многолетнего сидения над ученическими тетрадками, с резкими морщинами по углам рта, желтыми, крупными, криво посаженными, прокуренными зубами, совсем не военный видом, манерами себя держать с подчиненными ему бойцами, после остановки всех боевых действий на территории Берлина словно бы вообще забыл, что он командир, война еще не вполне закончена, и дал волю своей природной ненасытной любознательности, стал просто начитанным человеком, богатым всевозможными знаниями, впервые в своей жизни попавшим за границу, которому интересно все подряд, а больше всего хочется увидеть своими глазами, то, о чем он когда-де читал про Германию в своих книгах.
В район Моабит можно было двигаться напрямую, но это был путь по окраинным, ничего собою не представлявшим улицам, захламленным пустырям, кладбищам, через территории сгоревших складов, каких-то заводиков и мастерских. Этот неинтересный путь Ферапонт Ильич сразу же забраковал. Он решил вести свою роту через центр, где шли самые ожесточенные бои, где находился рейхстаг, рейхсканцелярия, правительственные здания, министерства, где самые знаменитые берлинские улицы – Фридрихштрассе, Лейпцигерштрассе, Унтер ден Линден – Аллея под липами, площадь Александра Первого, названная так в честь русского императора, победителя Наполеона, самые главные парки, театры, музеи, мосты через Шпрее, украшенные скульптурными фигурами, художественным литьем из бронзы и чугуна.
Из своей полевой сумки Ферапонт Ильич извлек план-путеводитель по Берлину на немецком языке издания 1906 года, подобранный им среди бумаг на одном из берлинских пожарищ. Сдув с него крошки махорки и хлеба, Ферапонт Ильич разгладил план ладонями на колченогом столике в полуразрушенном доме, в котором ночевала рота, долго его изучал, бормоча под нос названия берлинских площадей и улиц, и потом сказал окружавшим его бойцам:
– Ребята, такой великолепный случай упускать нельзя! Если не пройдемся по Берлину сейчас, не поглядим на него, то, скорей всего, не увидим уже никогда. Я предлагаю двигаться вот так, таким макаром, – и он провел по карте пальцем зигзагообразную линию, – видите вот этот квадратик? – это Зоологический сад; по данным 1906 года, в нем было все зверье мира – и страусы, и пингвины, и крокодилы. Что в нем сейчас – не знаю, но что-нибудь да есть. Потом Тиргартен, национальный парк, гордость Берлина и вообще всех немцев. Надо же на него хоть одним глазом глянуть? Надо! Бранденбургские ворота, памятник архитектуры, им сто пятьдесят лет. Символ побед прусских королей, прусского воинства. Надо глянуть? Надо! Возле них гитлеровцы свои военные парады устраивали, факельные шествия. А можно ли у рейхстага не побывать? Да ни за что! На нем наш флаг развевается, теперь этот рейхстаг – символ нашей победы над фашистской Германией! Так что, ребята, двигаем, а насчет жратвы не беспокойтесь, нас любая солдатская кухня покормит.
И рота единодушно, оживленно, весело, с громадным энтузиазмом «двинула», больше всего увлеченная тем, что предстоит увидеть рейхстаг, о котором все знали еще на Одере, с берегов которого в середине апреля началась наступление на Берлин. Войти в Берлин, взять рейхстаг, поднять на нем знамя – и точка, конец Гитлеру, конец фашизму, конец войне!
Второй раз рота расположилась на ночевку в магазине готового платья. Никаких платьев, костюмов, вообще никакого товара в нем не было, пусты были и подсобные, складские помещения. Война привела Германию к тому, что производство изделий невоенного назначения и свободная торговля почти полностью приостановилась; опустел и перестал действовать и этот магазин, судя по всему – когда-то богатый, дорогой, привлекавший состоятельных покупателей. В нем оставались только полки, поместительные шкафы, зеркала и множество манекенов, изображавших мужские и женские фигуры с красивыми головами и лицами из папье-маше.
Но вот опустилась недолгая весенняя ночь, в зале, где на деревянном мозаичном полу улеглись солдаты, сгустился мрак – и стало жутко. Казалось, стоявшие по углам, вдоль стен манекены – это живые люди, лишь хитро притворившиеся немыми и недвижными, они в заговоре, затаенно ждут только какого-то момента, чтобы ожить и начать действовать. Какова их цель, что они хотят, замыслили – неизвестно и непонятно, но непременно что-то недоброе. Невольно хотелось на всякий случай придвинуть к себе поближе автомат или винтовку, держать их наготове.
ЧП не могло не случиться, и среди ночи оно произошло.
Один из крепко заснувших солдат забыл о манекенах. Проснувшись, он увидел человеческие фигуры на фоне большого, широкого окна, бог знает что вообразил, закричал диким голосом, схватил автомат и полоснул по окну длинной очередью. На него накинулись, с трудом отняли автомат, привели в сознание.
Под окном со стороны улицы высилась куча обломков; перешагнув через подоконник на эти обломки, солдаты время от времени в течение ночи выбирались из магазина наружу помочиться. За полчаса до стрельбы выбирался и Антон. Если бы спятивший солдат проснулся в тот момент, когда Антон влезал с улицы в окно, – с десяток пуль в грудь или в живот ему были бы обеспечены.
Первоначально намеченный маршрут Ферапонт Ильич все усложнял и усложнял, делал его все более ломаным. Поизучав в очередной раз план 1906 года и выискав в нем какую-нибудь не замеченную раньше достопримечательность, достойную обозрения, он говорил бойцам свою неизменную фразу:
– Ребята, надо поглядеть. Это же интересно. Если не посмотрим сейчас, то, скорей всего, уже никогда не увидим.
И кучка солдат – шагали за командиром без строя, толпой – послушно сворачивала туда, куда указывал Ферапонт Ильич. Лезли по грудам камней, ступали там, где могли быть противопехотные мины, пробирались под стенами, готовыми вот-вот рухнуть.
Затишье, только что наступившее после жесточайшей битвы, в которой на город обрушилось несколько миллионов снарядов, в том числе из орудий совсем чудовищного калибра с весом снаряда в половину тонны, в часы, когда где-то что-то еще продолжает взрываться, гореть и догорать, а улицы и переулки еще не свободны от бесчисленных мин, едва ли не сплошь поставленных германскими саперами, – не лучшее время для знакомства с памятниками архитектуры и старины, знаменитыми дворцами и музеями, тем более, что многих из них не оказывалось на своих местах, а другие являли собою только лишь напоминание о былом, а смотреть, в сущности, было нечего.
Но все же впечатлений хватало. И наиболее трогающие, западавшие в память, были совсем иного рода, не те, что хотел получить Ферапонт Ильич, не выпускавший из рук план-путеводитель 1906 года.
По засыпанным обломками улицам пробирались группки поляков и французов, угнанных немцами из своих стран в Германию на принудительный труд и теперь стремившихся обратно. В детских колясках, легких тележках они катили свой жалкий скарб, к тележкам были пристроены маленькие флажки, копирующие цвета их государственных флагов. Подождать неделю-другую, пока наладится сообщение, пойдут пассажирские поезда – и поляки могли бы уехать на родину по железным дорогам, а не идти пешком; но нетерпение скорее попасть домой было столько велико, что они не хотели ждать и единого часа. Французы же вообще опережали события: только-только на небольшом участке у города Торгау на Эльбе сомкнулись русские и американские войска, еще во многих местах разваливающегося фронта против «большевиков» со всем ожесточением вели бои германские дивизии, выполняя последний безумный приказ безумного Гитлера держаться до последнего патрона, леса западнее Берлина были полны вооруженных гитлеровцев из армии генерала Венка, который должен был деблокировать окруженный Берлин, но так и не смог этого сделать, а французы, остро почувствовавшие ветер долгожданной свободы со стороны дорогой им родины, уже неудержимо тянулись туда, навстречу дующим ветрам.
Основная масса берлинцев еще не покинула бомбоубежищ, подвалов, станций метро. Одни – из страха перед минами, обвалами, перед русскими, наводнившими город, возвещавшими жестоко отомстить за все, что сотворили гитлеровцы в России, другие – из-за этого и еще из-за того, что им некуда было вернуться, дома их полностью разрушены. И все же на развалинах все больше появлялось гражданских фигур; чаще всего это были люди пожилого возраста, совсем старики, старухи, безразличные к тому, что они могут наступить на мину, погибнуть под рухнувшей стеной. Они бродили, как темные тени, как призраки что-то рассматривая или ища. Вероятно, развалины, на которых они маячили, в недавнем прошлом были их жилищами, а может быть, жилищами их родственников, близких знакомых, и они надеялись что-то узнать об их судьбе, понять, что же с ними случилось, отыскать какие-то следы.
Со всех сторон слышались звуки гармошек, баянов, веселый говор русских солдат. Вода в Шпрее и каналах была еще холодна для купания, но кое-кто все же раздевался, в воду не лез, обмывал себя из горсти. На парапете одной из набережных висело в ряд штук тридцать постиранных и просыхающих портянок. Нельзя было не улыбнуться: когда шло наступление на Берлин, на обочинах дорог попадался такой плакат: молодой улыбающийся солдат натягивает на ноги крепкие, добротные сапоги, а внизу – краткая, обещающая, зовущая вперед подпись: «Дойдем до Берлина!» Глядя на постиранные, сохнущие портянки, так и просилось сказать: «Дошли!»
