Ознакомительная версия.
Между тем поднялся и быстро крепчал ветер. Стал падать почти незаметный мелкий снежок.
«Быть бурану, — подумал Веремчук. Его начинало уже беспокоить отсутствие сигнала. Он знал, что прежде чем подорвать мост, надо бесшумно снять часовых. — Что же могло помешать? Может быть, разведчики ошиблись и часовых у моста не два, а больше?»
К Веремчуку бесшумно, почти невидимый на снегу в белом маскировочном халате, подполз комиссар Добрынин. Он набрал пригоршню снега и потер им нос.
По перрону, скрипя огромными эрзац-валенками, укутанный в большой тулуп, прохаживался единственный бодрствующий солдат-часовой.
— Избаловали мы фашистов, — зашептал Добрынин. — Вот, доверились они одному человеку, спят себе и в ус не дуют.
Партизаны замерли в напряженном ожидании сигнала. Стволы пулеметов, винтовок, автоматов устремлены на барак, пальцы лежат на спусковых крючках.
Часовой подходит к висящему возле главных дверей барака буферу, снимает с его тарелки кусок железа и колотит: раз, два, три, четыре, пять, шесть.
Звон, подобный колокольному, торжественный и мерный, разносится по лесу.
Вьюга усиливается, и теперь уже слышен посвист гуляющего в лесу ветра. Снег падает все гуще.
И вдруг взрыв. Короткий, издали похожий на треск переломанного надвое дерева. Мгновенная пауза, и резкий голос Веремчука:
— С Новым годом, фашистские мерзавцы! Огонь!
Ливень огня обрушивается на барак.
— Заходи с флангов! — командует Веремчук. — Бросайте бутылки!
Партизаны охватывают разъезд полукольцом, подбираются вплотную к бараку и встают уже без опаски во весь рост. В окна летят бутылки с зажигательной смесью.
Кое-кто из солдат в нижнем белье выскакивает из окон, но тут же падает под пулями.
— Не выпускать ни одного! Гранаты в ход! Окружайте! — командует командир отряда.
Барак в кольце. Правая сторона его уже горит. Внутри один за другим раздаются грохочущие взрывы — это рвутся противотанковые гранаты. Партизанам теперь не холодно, они разогрелись жарким боем и забыли, что несколько минут назад поеживались и покряхтывали от мороза.
Яркая белая ракета рассыпается трепещущими звездочками в предутреннем воздухе — сигнал отбоя. От моста бегут подрывники. Наиболее отчаянные партизаны выскакивают из пылающего барака с оружием, с какими-то ящиками. Это боевые трофеи.
— Как, товарищ комиссар бригады? — задорно улыбается Веремчук. Ушанка держится у него на самом затылке.
— Хорошо, Борис. Удачно. Командуй!
— На лыжи! — раздается голос Веремчука.
В полдень сделали первый привал и, усталые, повалились прямо на снег. Веремчук заметил под головой партизана Королева объемистый черный ящик.
— Что это? — спросил он.
— Трофеи, товарищ командир отряда, — ответил Королев, приподнимаясь со снега.
— А что внутри?
— Аккордеон.
— А зачем он тебе понадобился? — поинтересовался Добрынин. — Тащить такую тяжесть полсотни километров…
Королев усмехнулся.
— Я его, товарищ комиссар, все сто протащу и не пикну. До войны я играл на аккордеоне и после войны играть буду. Вы только взгляните на него, — и Королев открыл футляр.
Это был хороший аккордеон на восемьдесят басов, снежно-белый, с круглыми углами, с черной клавиатурой.
— Как же ты его отыскал в бараке? — спросил Добрынин.
— Нюхом, товарищ комиссар, — ответил Королев.
Командир отряда предупредил людей, что на отдых отводится час и что второй привал будет в старом лагере.
Командиры уселись на ствол поваленной сосны, закурили.
— Зол я был на эту караульную команду, — заметил Веремчук. — Трое ребят моих тут погибли.
— На разъезде? — спросил Охрименко.
— Нет, на перегоне.
— А как? Расскажи!
Партизаны придвинулись поближе.
Веремчук рассказал, что с того времени, как немцы усилили охрану дороги, снабдили свою стражу миноискателями и начали проводить тщательный осмотр путей, подрывать железнодорожные эшелоны стало труднее. Надо было находить новые способы.
И вот партизаны, отказавшись от самовзрывающихся мин, придумали «удочку» — очень примитивный, но оправдывающий себя снаряд. Взрывчатку стали укладывать в деревянный ящик прямо в грунт и ставить самый простой взрыватель натяжного действия. От него выводили шнур длиной в пятьдесят-шестьдесят метров, тщательно его маскируя. Такую мину миноискатели не обнаруживали. Конец шнура в нужной момент дергал подрывник. Обычно взрывали мину под паровозом или прямо под серединой состава. Но метод этот был неудобен тем, что приходилось сидеть с «удочкой» очень долго.
С такой «удочкой» как-то пристроилась тройка партизан. Собственно говоря, их было четверо, но только один потом унес ноги. По его словам, дело происходило так. Партизаны поставили заряд, протянули шнур и стали ждать. Ждать пришлось долго, почти всю ночь. Пропустили два состава, идущие с фронта, и от усталости все четверо задремали. Фашистский патруль производил обход путей и обнаружил плохо замаскированный шнур. Поняв, в чем дело, солдаты перерезали шнур у самой взрывчатки, а потом по шнуру добрались до дремавших ребят. Уйти удалось лишь одному.
Охрименко покачал головой.
— Это наука, — сказал он. — Спать на задании не полагается.
— Точно, — подтвердил Веремчук и поднялся. — На отдыхе сейчас спать тоже не полагается. Отдохнем в лагере. — И он отдал команду трогаться в путь.
…Вьюга усиливалась с каждым часом, и надо было хорошо знать местность, чтобы при такой погоде не потерять ориентировку и не сбиться с маршрута.
— Теперь пусть хоть с собаками ищут, все равно не найдут нас, — заметил Добрынин.
Снег быстро заметал следы лыж.
Ночевали в старом лагере. В уцелевшие землянки натаскали вороха хвойных ветвей, а в большую, бывшую окружкомовскую, землянку внесли железную печь, прихваченную с передовой заставы. В помещение набилось множество партизан, и стало так тепло, что все поснимали верхнюю одежду.
Ночь… Казалось бы, что после такого утомительного перехода надо спать мертвецким сном, но в окружкомовской землянке никто не спит. Раскаленная докрасна печурка освещает людей, разместившихся на низких нарах, на полу. Королев играет на аккордеоне. Играет вдохновенно, с душой, закрыв глаза, и его бледное длинное лицо кажется озаренным каким-то внутренним светом. Звуки вальса Штрауса, плавные, чарующие, несутся по лесу и теряются в чаще, смешиваясь с завыванием вьюги.
Партизаны просят Королева сыграть «Рябину», танец лебедей из балета Чайковского…
— Вот это да!… Вот это играет!…
— Как Бог…
— Что ни закажешь — все знает! — раздаются одобрительные голоса.
Королев устал, но продолжает играть, опершись спиной о промерзшую стену землянки. На его лице уже выступили капельки пота.
— Виктор Михайлович, — просит Королева Добрынин, — а ну, попробуй «Землянку».
— Правильно! — поддерживает Веремчук. — А я попробую спеть…
— И мы поможем.
Королев улыбается, откидывает голову назад, делает несколько сложных и красивых переборов. Потом кивает Веремчуку. Тот начинает чистым, звонким тенором:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…
Присоединяются другие голоса:
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…
Как всегда, музыка и песни навевают разные думы. Перед глазами встают картины мирной, довоенной жизни, милые, родные лица.
Отдыхают партизаны, поет Веремчук, играет Королев, а новогодняя вьюга воет в лесу, как голодный зверь. Ветер мечется по завьюженным партизанским тропам, пробивается в чащобы, лютует в лесу. Под его дикие напевы, качаясь, стонут березы, сосны, ели.
Костров и Снежко вторые сутки жили под развалинами элеватора, не показываясь ни в городе, ни в окрестностях. Продукты приносил им Якимчук. У них было вдоволь черных мучных лепешек и вареной холодной картошки. Конечно, иной раз хотелось побаловать себя партизанским чайком — кипяточком, но о нем приходилось лишь мечтать.
По совету Якимчука Костров и Снежко пытались в одной из подвальных клетушек распалить костер, чтобы немного погреться, но из этой затеи ничего не вышло. В закрытом помещении костер не горел, дым стлался по полу, разъедал глаза.
А на дворе уже который день хозяйничал буран. Бесновался ветер, завывая на все голоса. Погода была такая, что хуже не придумаешь. Но подпольщикам это на руку. Едва ли кто-нибудь мог рискнуть в такую пургу вести слежку за одинокой человеческой фигурой, пробиравшейся по городу. Человек шел навстречу ветру, пряча голову в куцый воротник. На перекрестке, где буран выплясывал бешеный танец, человек поворачивался спиной к пронизывающему ветру, пятился несколько шагов задом, оглядывал сквозь молочную пелену снега пустынную улицу, — нет ли где посторонних глаз. Потом он вновь поворачивался и быстрее, уверенней шел вперед. Так он вышел к окраине города, миновал шоссе и зашагал по заметенному снегом жнивью в открытую степь…
Ознакомительная версия.
