Любопытно, что и во французских военных школах, в том числе в Сен-Сирской, существовал обычай «цука» или изводки. По крайней мере — в конце девяностых и в начале девятисотых годов. Газеты того времени неоднократно отмечали это явление. Между прочим, сообщалось, что «старшие юнкера налагали такие непомерные и несправедливые взыскания на молодых, которые недостаточно терпеливо переносили изводку, что вызывали иногда целые возмущения, ненависть, дуэли при выпуске»… В одной из школ (Гриньонской), после какого-то несчастного случая, юнкера, перешедшие на старший курс, сами постановили вывести навсегда изводку младших.
«Цук» («фэччин») до сегодняшнего дня составляет один из устоев воспитательной системы в английской средней школе, приводя иногда к самоубийству «фэчей» (новичков) или к судебным разбирательствам.
Еще более своеобразные традиции существовали в английской армии. Не в училищах даже, а в частях гвардии действовал негласно товарищеский суд, во главе со старшим поручиком, с ведома командира части подвергавший провинившихся молодых офицеров порке. Экзекуция производилась обыкновенно в офицерском собрании, на бильярде, и бывала иногда весьма жестокой. Вина офицеров заключалась в том, например: один «выразил желание жениться на балерине»; другой, находясь в командировке, испросил отпуск, вопреки обычаю, у временного начальника, а не у своего батальонного командира и т. п. Когда в 1903 г., по жалобе одного из потерпевших, факты эти получили широкую огласку в печати и вызвали запрос в парламенте, фельдмаршал Робертc вынужден был официально покарать старших начальников, допустивших у себя такие порядки. Но одновременно в частном письме к уволенному командиру батальона — отнесся к ним… с одобрением.
* * *
Начальство из юнкеров — отделенные (на юнкерском жаргоне — «шишки»), взводные («капралы») и фельдфебели находились в нелегком положении. В мое время они связаны были сильно училищными традициями и отправляли свои начальнические функции по двум уставам: официальному и неписаному юнкерскому. Вне службы они, по большей части, были Иван Иванычами или Ванями, смотря по близости отношений. Только фельдфебели держались более официально. На службе должностные юнкера отдавали распоряжения, делали замечания и выговоры. Но докладывать по начальству неписаный устав разрешал им лишь в тех случаях, когда другого выхода не было, когда нарушены были общеюнкерские интересы, и нарушение порядка вменялось в вину обоими уставами — писаным и неписаным. Многие должностные юнкера с большим тактом несли свою трудную службу между молотом начальнических требований и наковальней юнкерских традиций.
Сложившиеся так взаимоотношения были несколько отличны от существовавших в других военных училищах. Да и в Киевском в последующие годы отношения изменились: там началась борьба «капралов» и «шишек» за свою законную власть, попранную «обычным правом»! Появилось два типа должностного юнкера: прямой и убежденный службист, с требовательностью которого юнкера обыкновенно мирились; и весьма непопулярный тип — подобострастного с высшими и надменного в отношении низших. С этими последними юнкерская среда боролась пассивно двумя способами: сатирой и моральным бойкотом. Муза безыменных поэтов в лапидарных стихах, быстро распространявшихся, клеймила неугодных лиц. Вот, например, образчик типичной эпиграммы на фельдфебеля одного из позднейших выпусков:
«Он изгибался пред начальством
За что сторицей награжден;
И с свойственным ему нахальством
На всех и вся плюет уж он.
Заняв сей пост, он возгордился,
На тон повысил голос свой
И носом к небесам воззрился…
Но… все ж остался он свиньей».
Из года в год повторялись такие случаи столкновения рядовых юнкеров с должностными, в которых общественное мнение решительно стояло на стороне первых. Так, например, была у нас баня — замечательная по тесноте и грязи. Отделенный приводит партию — мыться. Молодой юнкер, приятель отделенного, раздеться разделся, но мыться не решился. Последовало троекратное приказание отделенного — юнкер все же не послушался. Отделенный пожаловался, и юнкера жестоко наказали; только то обстоятельство, что прослужил он всего около месяца, спасло его от исключения.
Взвод тотчас же ответил эпиграммой, начинавшейся словами:
«Великодушный лев был в дружбе со щенком.
Но дело в том,
Что наш щенок строптивым оказался
И слушать льва однажды отказался…»
И кончалось чем-то непристойным, вроде:
«Как ни мала та куча,
А все-таки она вонюча».
Юнкера воздерживались от общения с отделенным; он крепился долго, но, наконец сдался: принес публичное покаяние.
Как редкое исключение, применялся еще один способ воздействия…
Во 2-й роте был юнкер М., имевший в характере нечто от чеховского унтера Пришибеева и щедринского Иудушки Головлева. Находясь при исполнении служебных обязанностей, он с бездушным формализмом подлавливал самые ничтожные уклонения юнкеров от уставного порядка и представлял по начальству рапортички. Сами дежурные офицеры тяготились таким непомерным усердием, оставляя не раз без внимания его записи. Но командир роты благоволил к М., и он старался. К нам он имел отношение только тогда, когда дежурил по общей училищной кухне. В такие дни дежурному офицеру представлялись длинные списки юнкеров 1-й роты, причем наибольшая вина их была не более того, что юнкер спустился вниз за кипятком в неурочный час.
М-го терпеть не могли, и однажды это отношение прорвалось: изведенные М-м юнкера 1-й роты решили устроить ему «бенефис».
Путь из нижнего этажа, где помещались столовая и кухня, во 2-ю роту шел через казематы нашего 3-го и 4-го взводов. Когда М. поздно вечером поднялся в наше помещение, лампы мгновенно потухли, поднялся неистовый вой, и десятки тугих подушек полетели в М-го, сбивая его с ног. Минут через пять, по жалобе М-го, прибежал дежурный офицер, но все было уже в порядке: юнкера мирно «спали», и по всем казематам раздавался слишком отчетливый храп.
Можно двояко относиться ко всем этим эпизодам: как к школьническим выходкам или как к серьезному нарушению воинской дисциплины в строевой части, какою было училище. Я хочу лишь на фоне их отметить одно свое наблюдение: те юнкера, которые в училище пользовались общей неприязнью, по большей части и в дальнейшей жизни встречали такое же к себе отношение. Так вышло и с М-м, с которым мне довелось встретиться через много лет. Офицеры в полку, где он служил, относились к нему весьма холодно; солдаты его терпеть не могли; с крестьянами — он был владельцем небольшого хутора — у М. выходили крупные нелады: он душил их сутяжничеством, они отвечали красным петухом.
* * *
Трудно было уловить в нашей школе степень индивидуальных влияний и наличие какой-либо особенной системы воспитания. Ни системы, ни даже преднамеренного воспитание в общепринятом смысле в ней не было. Подобно тому, как и тогда, и позднее трудно было бы уложить в систему тот распорядок, который существовал в училищах, отличавшихся несравненно более суровой дисциплиной, даже механизацией жизни. Начальник приказывал, следил за выполнением приказа и карал за его нарушение. И только. Вне служебных часов у нас почти не было никакого общения с училищными офицерами. Мы были предоставлены самим себе. Начальник опытным глазом замечал у отпускного юнкера неформенный галстук и легко подлавливал «винный дух». Но не уделял внимания тому, например, обстоятельству, как много юнкеров приносило из отпуска сифилис, калечило тело и пакостило душу. Вообще, к заболевшим венерическими болезнями и товарищи, и начальство относились только с подтруниванием. Один начальник нашего училища при обходе лазарета задавал шутливые вопросы по поводу «грехопадения», другой укорял в плохом выборе…
В одном из юнкерских кавалерийских училищ начальство смотрело на дело проще. Юнкеров водили в публичный дом, как в баню, «повзводно», после предварительного медицинского осмотра женщин.
Перед нами открывались новые пути офицерской жизни, и мы выходили на них ощупью, зная службу, но плохо разбираясь в служебных, житейских, общественных отношениях, делая на первых порах немало ошибочных шагов. Никто не внушал нам, что по выходе из училища надо продолжать учиться и работать над собой.
Вообще, не было той близости, о которой в области других отношений в один голос твердила приказная литература:
— Станьте ближе к солдату!
Никто не напоминал:
— Станьте ближе к юнкеру!
В училище сосуществовали два разных мира, хотя и тесно соприкасавшихся друг с другом.
