– Женя, успокойся! Ира уже новое место нашла. И вообще – надо им еще шкафчик где-нибудь найти. И диван.
И снова повернулась к Ирине.
– Ира, даже не думай отказываться. А пока вот!
И вытащила из сумочки тонкую пачку фотографий.
«Это тебе, мы себе копии сделали. Тут не только мои, еще Лара прислала», – тараторила довольная Вика, но Ира уже ничего не слышала. Прошлое ударило неожиданно, как выстрел снайпера, и так же метко.
В самое сердце.
Сколько раз она об этом жалела. Сколько раз кляла себя, что в сумке не нашлось места для фотографий. Пусть не для всех, но ведь можно же было подумать. Целая коробка осталась, вся жизнь. Фотографии, записная книжка с первыми Славкиными словами, кассеты с его голосом. «Мамоцка, слусай, какую мы песенку выуцили! Сто тебе снится, клейсел Авлола, в день, когда солнце встает над…Мамоцка, давай в Ленинглад поедем!»
Ничего не осталось.
Ирина осторожно взяла фотографии, повернула к свету. Из далекого черно-белого Грозного глянула на нее улыбающаяся черноволосая девушка. В глазах навсегда застыло счастье, руки крепко обнимают светловолосого карапуза. И их обоих обнимает Борис.
Славик на утреннике в детском саду в костюме зайчика. Одно ухо понуро свисает вниз: слабо подкрахмалили. Как он, бедный, переживал!
Опять она. Яркое солнце, шляпа, открытый купальник. Желтый он был, точно. Ярко-желтый. Черное и желтое. Борис говорил, что она похожа на осу.
А это…
Белое платье, распущенные волосы, блики цветомузыки, Борис со съехавшим набок галстуком.
«Czy warto było kochać nas?..» – ударило в голове. И тут же, из немыслимой дали, уверенно шепнул родной голос: «Warto!Конечно, warto, Ира!»
– Женя, – сказала Ирина, – ты бы предупредил на работе всех. А то Боря позвонит, а вас нет. Ладно?
Микрорайон встретил собачьими стаями, людским шумом и по-прежнему белеющими крестами бумаги на невыбитых стеклах.
Дверь на пятом этаже тоже была цела.
Рука почти забытым движением вставила ключ в замочную скважину, замок тихо щелкнул. Звук был еле слышен, но два стоящих перед дверью человека вздрогнули, как от выстрела.
Дверь со скрипом открылась, и у Бориса закружилось в голове: на вешалке по-прежнему висели Славкины куртка и шарф.
Как будто ничего и не было.
Как будто не было этих двух месяцев длиною в жизнь.
Чашка с высохшими остатками чая на кухонном столе, пепельница с окурками. В ванной полные ведра и канистры, остатки воды в ванне. Закатившийся за дверь Славкин робот-трасформер, тапочки Иры, ее халат.
Как будто выйдет сейчас она из большой комнаты, улыбнется и тряхнет черными волосами. Следом выглянет Славик, сделает вид, что не очень-то и рад, и спросит: «Пап, что так долго? В шахматы будешь?»
Борис сел на приветствующе скрипнувший диван, закурил. Тускло блестел через слой пыли старенький «Рубин», сквозь стекло с «английским флагом» в комнату лился яркий весенний свет.
Борис несколько раз торопливо затянулся и вдруг замер, уставившись в одну точку.
– Ты что? – спросил Аланбек.
Борис посмотрел мимо него, встал, с трудом опустился на колени и запустил руку под диван.
Мягко блеснули коричневой кожей итальянские военные сапоги.
Два дня тянулись долго. Ночами стреляли, днем над городом несколько раз пролетали вертолеты. На деревьях сидели вороны, на грохот вертолетов они внимания не обращали. Наверное, привыкли.
Борис отмыл почти всю грязь, только лицо и руки по-прежнему оставались серыми из-за въевшегося в кожу пепла. Как мог, подравнял бородку и волосы, подстриг обломанные ногти. Сжег всю старую одежду, надел чистую, и стал более-менее похож на человека.
Картину портил плащ. Порванный, измазанный грязью, парафином от свечек, пеплом и бог еще знает чем, плащ не походил даже на одежду бомжа. Ничего другого у него не было: все сгорело вместе с родительским домом.
– Хорош! – усмехнулся свежевыбритый Аланбек. – Говорю тебе, возьми мою куртку.
– Она на мне как на пугале висит.
– Переживешь! А так тебя в России из первого же автобуса вышвырнут.
– Может, у Светы посмотреть… – сказал Борис и осекся.
К Светлане они зашли в первый же день. Долго безрезультатно стучали в тонкую дверь на первом этаже, потом пошли по соседям. «Света? – переспросила старушка из соседней квартиры и заплакала. – Убили ее. Недели две уже. Да кто ж его знает? Ночью выстрелы слышали, а утром глядь – дверь-то открыта. Зашли, а там! Нет, только она одна лежала. Ни сына ее, ни мальчонки, только она. А вы что хотели?»
– Никак привыкнуть не могу, – виновато прошептал Борис. – Она все понять не могла, как мы добровольно в центр уходим. Вот тебе и спокойное место…
– У нас теперь везде «спокойно», – сплюнул Аланбек, – как в Багдаде.
– Может, все-таки со мной? – спросил Борис. – Как ты тут будешь?
– Что я в России не видел? Нет, я уж тут как-нибудь. Дождусь, пока Гудермес «освободят»…Не передумал? Завтра?
– Завтра, – сказал Борис. – Чего ждать?
– Тогда давай спать, – зевнул Алан. – Завтра еще до Консервного топать.
День выдался теплым. С безоблачного неба лило на землю весенний свет равнодушное солнце. Так же, как и год, так же как и десять лет назад. Солнцу не было дела до людских разборок.
А людям, собравшимся у Консервного, было не до солнца. Их занимало кое-что поважнее: люди хотели уехать. Хоть как-нибудь, хоть куда-нибудь. Лишь бы отсюда.
Через час наблюдений, Аланбек определил главную фигуру – полного флегматичного майора. К майору время от времени подходили люди, о чем-то шептались и исчезали потом в недрах автомобильной колонны.
– Вон, – шепнул Аланбек, – видишь? Иди прямо к нему, не ошибешься: за «зелень» все сделает.
– Алан, – сказал Борис, – может, и ты?
– Придется тебе теперь самому. Как кончится все – приезжай. Мой дом – твой дом, ты знаешь.
– Прощай! А может…
– Да иди ты уже! – подтолкнул его Аланбек. – И не прощай, а до свиданья!
Борис согласно кивнул, вытащил из-за подкладки волшебную стодолларовую бумажку и твердым шагом двинулся к застывшему под весенним солнцем майору.
За окном над запорошенной тонким снежком равниной Сальских степей тихо плыла луна. Поезд ужасно болтало, и казалось, что луна тоже шатается. Как пьяная.
Или как раненая.
Борис вздохнул, отвернулся от окна и закрыл глаза. Внизу неугомонные соседи в который раз пили чай, вверх поднимались запахи колбасы, заставляли судорожно сжиматься пустой желудок. Ничего страшного – недолго осталось.
– Та-та-там, – стучали, убаюкивая, колеса, – там-там-там.
– Бо-ря. Бо-ря! Боря! Не слышишь?
– А! – воскликнул во сне Борис. – Кто это?
– Ну вот! – усмехнулся голос. – Уже не узнает!
– Ты? А почему телевизора нет? Давно тебя не было!
– Давно, – согласился невидимый телевизор. – Поздравляю!
– С чем? – удивился Борис.
– С тем, что остался жив! Впрочем, я в тебе и не сомневался. Ты же у нас «невезучий».
– Да ладно тебе вспоминать, – обиделся Борис. – Ты мне лучше скажи…
– Скажу, – перебил голос, – теперь все скажу! Ты про Иру и Славика хочешь узнать? Живы ли?
– Вот еще! – возмутился Борис. – Я и сам знаю, что живы, и завтра мы увидимся.
– Надо же! Похвальные перемены. А что же ты хочешь узнать?
– Ты скажи мне вот что, – заторопился Борис, словно боясь, что потом не осмелится. – Скажи, что будет дальше? С городом, с войной, со страной? Вообще…
– Ого! – сказал голос. – А зачем тебе? Не лучше ли о себе подумать? Ну ладно, обещал ведь. Слушай.
Голос замолчал. В голове у спящего Бориса тихо зазвучала музыка, темнота понемногу рассеялась, и перед глазами, как в калейдоскопе, поплыли картинки родного города.
Узнать его было трудно.
Разбитая гостиница «Чайка» без крыши и без бегущей строки. Обгоревший остов института, разбитый «Аракеловский». Руины на месте родных, известных с самого детства кварталов возле музучилища. Изуродованный «Грозгипронефтехим», обрушенный мост. Улицы без асфальта, деревья, похожие на столбы, наспех засыпанные могилы, трупы, смрад.
И тянущийся в отчаянии к небу зеленый побег.
– Город?.. – тихо сказал голос. – Город теперь такой. Того, который ты знал, больше не будет никогда. Будет новый, совсем другой. Чужой. Да и это еще будет не скоро. А пока будет война. Долго, очень долго, Боря. Будут еще тысячи и тысячи жертв, кровь, слезы. Постепенно все привыкнут к этому и перестанут удивляться. Привыкнут к тому, что в далекой республике гибнут люди. Свои и чужие. Всякие. Человек ко всему привыкает. Тем более страна.
– Что ж, это не кончится никогда? – спросил Борис.
– Смотря что. Война? Война кончится. Почти.…Но и мир не настанет. И к этому тоже все привыкнут.
– Почему?
– А войну легко начать, Боря. Очень легко. Закончить трудно. Так и будет – и не война, и не мир.
– А народы?
– Народы? Тоже ничего хорошего. За долгие годы будет столько понаворочано, столько крови прольется, что забыть это окажется очень не просто. Взаимная ненависть достигнет такого накала, что будет казаться: все – это уже навсегда.
